Питер Брук: «Политики — это хорошие актеры, которые повязаны работой и враньем»

06 мая 2019, 13:31

Версия для печати

Tweet

Всемирно известный режиссёр Питер Брук представил в Петербурге спектакль «Узник» о тюрьме в Афганистане, сочиненный в соавторстве с французской актрисой Мари-Элен Эстьенн. На сегодняшний день это последняя работа мастера в парижском Театре «Буф дю Норд», в России её показали в рамках фестиваля «Радуга». «Фонтанка» поговорила с мастером о свободе внешней и внутренней, об отношениях власти и культурного сообщества и о том, как на Брука повлияло учение мистика-эмигранта Георгия Гурджиева.

— В основе «Узника» лежит некая история, свидетелем которой вы стали сорок лет назад в Афганистане. Что же там произошло?

— Я направился в Афганистан, потому что тогда везде искал следы истинной духовности. На тот момент в нашей религии говорили обо всем, но только не о душе. Когда я прибыл в Кабул, то отправился к суфиям и был тронут их мудростью. Я бывал у них много раз и их мастер — вовсе не строгий гуру, как его можно себе представить, а просто глубоко чувствующий человек, — рассказал, что в пустыне есть ужасная тюрьма. Он сказал: «Если хочешь получить урок, то иди через пустыню и увидишь молодого человека, сидящего прямо перед тюрьмой. Мы верим, что он очень талантлив, но он совершил ужасное преступление и сознался в этом». Я возразил, что тюрьма разрушит его для жизни, но учитель сказал, что придумал для него честное наказание — быть снаружи тюрьмы и видеть ее перед собой.

Девяносто процентов людей, которые попадают в тюрьмы, уничтожаются изнутри самой системой. Только немногие сохраняют себя для жизни. Как и Достоевский в романе «Преступление и наказание», суфий сказал, что за преступлением и наказанием должна следовать третья часть, и она как раз важнее всего. Это раскаяние и осмысление, которые исцеляют душу, восстанавливая человека для дальнейшей жизни.

— Почему вы вспомнили про эту историю сейчас, столько лет спустя? Как это для вас увязывается с сегодняшней ситуацией?

— Вещь, которую я ищу в жизни — это не эго: оно уводит нас от истины. Быть полезным — вот что для меня важно. И я сейчас даже не о том, чтобы принести пользу конкретным людям, а о том, чтобы ощущать моменты жизни и социальной истории, которые могут принести пользу всем. Эта история про узника может быть полезна миру. Она, как призрак, преследовала меня сорок лет. У меня было много коллабораций с актрисой Мари-Эллен Эстьенн, но мы не могли найти подходящую форму, думали даже снимать фильм. И только два года назад поняли, что именно в театре «Узник» способен тронуть людей и может оказаться полезным.

Делать театральные постановки, как я всегда говорю, — значит рассказывать истории. Для этого нужны только твой голос — и уши и глаза людей, которые тебя слушают. Я чувствую желание разделить с кем-то свой опыт, поэтому театре не вижу места для эго. Наоборот, это пространство, где все — и режиссер, и музыканты, и художники, и сами зрители —ответственны за то, что происходит здесь и сейчас.

— «Узник» — спектакль, говорящий не столько о внешней, сколько о внутренней свободе. Насколько она важна для художника?

— Жизнь — как прекрасный фрукт, у которого снаружи кожица, скрывающая внутренние соки. Мы живем внутри себя, соприкасаясь с другими людьми, любя или пытаясь не ненавидеть. Внутреннее гораздо сильнее, чем то, что снаружи, и это возможно ощутить только в вечный момент «сейчас». Не вчера, и не завтра. В этом для меня и есть главное предназначение театра и вообще всех искусств, музыки и живописи. Именно в театре мы оказываемся вместе с другими людьми.

— Наблюдаете ли вы за тем, что сейчас происходит с театром в России? Российское театральное сообщество следит за делом Кирилла Серебренникова. Знаете ли вы про эту ситуацию?

— Нет, я не в курсе. Но нигде в мире нет идеально выстроенной системы. По поводу всех нелепых политических преобразований во Франции создают много шума. Но кричать по улицам — деструктивно и бесполезно. Важно найти то, что нужно изменить и стараться повлиять точечно.

— А как вы относитесь к мнению, что прививка несвободы нужна некоторым художникам, чтобы обрести голос? Как с Солженицыным это случилось после лагерей?

— Возможно, это верно. Сейчас я делаю новый проект «Why». Этот вечный вопрос, на английском он звучит лучше, чем в других языках, — твои глаза и рот открыты, буква W остра, как нож. Этот вопрос все, кто работает в театре или пишут о нем, часто себе задают. Мы пытаемся размышлять над ним с великими мыслителями прошлых веков — со Станиславским, философами Германии и Франции, с Сократом. В этой новой работе мы напоминаем имя великого Мейерхольда — человека, чья жизнь трагически прервалась из-за власти, у которой были свои правила. Именно Мейерхольд мог возразить Сталину и Молотову — и сделал бы еще больше, но было уже слишком поздно. Он был невиновен.

— Случалось ли что-то подобное с вашими коллегами во Франции и Великобритании? Как на гонения со стороны власти, если они вообще есть, там реагирует театральное сообщество?

— Такие ситуации случались много раз. Я всегда пытался помогать коллегам, несправедливо обвиненным и посаженным за решетку. Так делали и другие мои товарищи по цеху. Политики — хорошие актеры, которые повязаны враньем и работой, принуждающей их лгать. И они следуют пути эго. Художник же должен быть сдержанным, смиренным, но честным. В театре он может сказать людям те слова, которые могут изменить мир. Один или двое из нас могут привнести что-то новое в жизнь пятисот или шестисот человек. После часа или двух зрители будут ощущать себя заново рожденными, мировоззренчески обновленными. Это и делает путь художника полезным.

— Как за время вашего творческого пути складывались ваши отношения с властью, чиновниками? Возникали ли ситуации, в которых вам приходилось выбирать?

— Я никогда так не делал. Вы можете прочесть в моей книге «Нити времени» о причинах, по которым я уехал из Англии во Францию. (В книге «Нити времени» режиссер пишет, что в шестидесятые годы ему стало очевидно, что политический театр в Англии невозможен. В 1968 году Брук окончательно перебрался в Париж, где создал международную театральную труппу. «Просто во Франции можно быть более честным, более правдивым по отношению к жизни, чем в Англии. В Англии мы все словно сговорились прятать правду от самих себя в облаке надежд и прекраснодушия», — объясняет Брук в другой своей книге «Блуждающая точка»).

— В 1966-ом большой резонанс в Великобритании вызвал ваш спектакль «US» против войны во Вьетнаме. Чем это для вас обернулось?

— В 1968 году я снял фильм «Лгите мне», который мы делали отдельно от спектакля «US». Его должны были показывать в Каннах, но запретили, объявив неуместным из-за политического контекста. Англичане тогда чувствовали себя очень комфортно. Они обвиняли американцев, сидя у себя дома в уютных креслах. Мне важно было показать, что американцы сидят внутри нас самих, потому я и назвал спектакль «US». Это была мысль точно такая же, как в «Узнике» — несвобода внутри нас. Мы усадили людей на неудобные стулья и показали им спектакль — реакция была феноменальной. После показа в зале в течение десяти минут стояла гробовая тишина. Люди поняли: мы все ответственны за то, что произошло во Вьетнаме.

Потом неожиданно в театре возникла такая дискуссия, которой я в жизни не видел на политических дебатах. И это было, действительно трогательно, от сердца, от души. Затем мы сделали фильм «Лгите мне», который показали членам парламента Англии. Лента начиналась с фразы «It’s made of us» — это был документальный фильм о людях Лондона и о том, что Лондон делал во время войны Америки со Вьетнамом. Во всем это было нечто гоголевское — это выглядело как человеческая комедия и трагедия одновременно. «Лгите мне» очень тесно связан с моим первым фильмом, «Повелителем мух» по Голдингу. Только, если в первом метафорой стала утопическая жизнь детей на прекрасном острове, где все разрушается буквально за два дня из-за соперничества между детьми, то во втором разрушение происходит из-за соперничества между взрослыми боссами.

— Именно тогда, если не ошибаюсь, вы задумали поставить «Махабхарату» — древнеиндийский эпос, и снова о войне. Что в этом послании вы зашифровали для сознания европейцев, и почему эта постановка возмутила индийскую интеллигенцию? 

— «Махабхарата» очень тесно связана с поиском смысла жизни и «Узником». В Индии считают: чего нет в «Махабхарате», то не существует, и для того, чтобы рассказать эту историю потребуется около двадцати ночей. И еще нам говорили, что мы, европейцы, вторгаемся в культуру индийцев, но мы сказали, что «Махабхарата» не только для вас. Это все равно, что сказать: «Шекспир писал только для англичан». «Махабхарата» была закрытой дверью — мы открыли ее всему миру.

— Вы ставили и драматические спектакли, и оперы, писали музыку для спектаклей, были в них художником. О вас многие писали в попытке разобраться «какой Брук» и почему ваши спектакли так непохожи друг на друга. Важно ли режиссеру обретать некий стиль или, наоборот, от него нужно освобождаться?

— Мы все как узники. Мы все ищем свой стиль. Но есть нечто более важное, чем стиль, и это сама жизнь. Художники необходимы для того, чтобы освещать болезненные темы и вскрывать их.

— Вы изучали учение Гурджиева, погружались в восточную эзотерику. Какие художественные ресурсы это в вас открыло?

— Это такой огромный вопрос, мне не так просто коротко рассказать о Гурджиеве, чье учение я открыл через книги Петра Успенского. Это один из величайших мастеров, оставивших нам некое вневременное знание, подобно Христу. Более того, Гурджиев открывает глаза на учение Христа. Это экстраординарное знание. Я — узник, но в моей тюрьме много дверей. В этом учении множество посланий о том, как противостоять чувству, своим неистинным реакциям и как развивать организм.

— О ваших последних работах критики отзываются, как о «слишком простых». Что для вас в этой простоте?

— Для некоторых критиков простота — это плохо, для некоторых — хорошо. Я учился у великого человека, трансформировавшего театр — это Гордон Крэг. Я очищаю идеи от лишнего. Когда я делал свою первую оперу, я думал, о, вот такие костюмы, такие декорации, но все это было для буржуазии. Мы должны быть проще. Нужно начинать только с необходимого.

— Во что верите в человеке и в художнике?

— Если художник не человек, то это плохой художник (смеется — Прим.Ред.). Животные — идеальные существа, достигшие за счет эволюции определенного состояния, а вот человек — нечто специфическое. Он проходит хаос на своем пути, он в междупутье. Поэтому необходимо все время развивать умение быть человеком. Чем больше художник или музыкант работает над этим, тем выше его потенциал в искусстве.

— Говорят, что самый теплый прием «Узника» был в Нью-Йорке. Почему именно там?

— В разных местах всегда по-разному. И публика разная. В Нью-Йорке мы сыграли очень много спектаклей — там многие знают меня и приходят ко мне. Мне хочется надеяться, что мое здоровье позволит мне в следующем году приехать со спектаклем «Why» в Москву. Я, как чеховские три сестры, хочу «в Москву, в Москву». Сейчас у меня душа болит (произносит это по-русски — Прим.Ред.), что я и в следующем году не смогу посетить Петербург.

Беседовала Мария Францева, специально для «Фонтанки.ру»

Читайте также:

Константин Богомолов о премьере в БДТ: «Если нет необходимости героически умирать, то этого не надо делать»

Валерий Фокин: Большинство чиновников от культуры ненавидит театр

Кирилл Серебренников: Если театр вызывает полемику — значит, он важен