Лучшее «Нацбеста»: Деревенская проза и европейский нуар

14 мая 2018, 12:50

Версия для печати

Tweet

«Фонтанка» продолжает рассказывать о шорт-листёрах литературной премии «Национальный бестселлер» 2018 года. За две недели до финала мы публикуем отрывки из романов «Была бы дочь Анастасия» Василия Аксёнова и «Дорогая, я дома» Дмитрия Петровского.

Деревенская проза

Деревенская проза ещё существует. И создаётся она в Петербурге. Писатель Василий Аксёнов (не путать с тезкой, автором «Острова Крым» и «Таинственной страсти») родился в 1950-е в селе Ялань Красноярского края, в 1970-е переехал в Северную столицу. Но в Ялань постоянно возвращается — и физически, и мысленно: в своих произведениях.

Аксёнов В. Была бы дочь Анастасия. Моление: роман. – СПб., 2018. – 532 с. Автор: Предоставлено издательством

Роман «Была бы дочь Анастасия» вышел в издательстве «Лимбус Пресс». Эта проза предназначена для тех, кто переживает за судьбу русской деревни, но никак не может выкроить время, чтобы поехать в глубинку. Что же, хорошая новость: Аксёнов всё сделал за вас. Просто возьмите книжку после работы, расслабьтесь и выпадите из жизни на пару часов. Времяпрепровождение предстоит медитативное. Сюжета нет — герой Аксёнова бродит по деревне, наводит порядок в родительском доме, читает (и обильно цитирует) Евангелие, общается с соседями. Пьёт водку и обсуждает советскую власть с охотником Гришей Фоминых. Стоит в очереди в магазине, что «не червяком и не в линейку выстроена, а враздробь: каждый помнит, кто за кем занимал». Вспоминает, как ел пряники с другом детства Вовкой Рыжим.

Персонажи аксёновские, конечно, совершенно не реалистичные — идеализированные. Даже спиваются и гробят друг друга тихо, достойно, светло, как библейские праведники. Это, кстати, и отличает Аксёнова от советской деревенской прозы вроде Распутина или Шукшина — проблемной, острой. Задача у автора — не рассказать о конфликте города и деревни или оскудении моральных качеств современников. А запечатлеть умирающую натуру и, отталкиваясь от этого опыта, погрузиться в размышления о природе жизни и смерти.

Такой же нереалистичный, как герои Аксёнова, его язык. То напевный, мелодичный, сусальный, то шершавый. Чего стоит только какой-нибудь «кобель бусой рубашки, заморенный, с изжульканными, как поеденные молью войлочные стельки, ушами». А, впрочем, что тут описывать — читайте сами.

ГЛАВА 1

Вчера ещё, около полуночи, перед тем как заложить изнутри входную дверь, скутать истопившуюся печь и лечь спать, был я на улице – там только тихо пели звёзды. Кто ими будто управляет – от веку спелись так, не разногласят – о Едином.

Ветра не было. Ни низового – что шелестит, запутавшись в отаве шелковистой, а, выбравшись из неё, шумит, как шоркунцами, высохшими на корню крапивой, лебедой, конёвником и коноплёй, гремит где-то плохо приколоченной доской или хлёстко хлопает оторвавшимся от кровли краем толя.

Ни верхового – что в дымоходе страшно погудит или завоет в поднебесье заунывно.

Терпким теплом с Руси едва дышало – нежно в лицо чуть веяло, будто любя.

Ни тучки не было на небе вплоть до подзора – было ясно.

Не скрипнули ни шест антенный, ни скворечня, стоит чуть только ветру налететь, и разболтаются, тут онемели; ветви берёзы не качнулись, сколько ни вглядывался в них, свисающих на фоне звёзд, – как на картине.

Даже не взлаяла нигде собака, не провыла – будто все до единой вывелись в деревне.

И ни души.

Только чей-то проходной чёрный кот, освещённый электрическим светом из окна маминой веранды, – сидел бездвижно, как копилка для метеоритов, на невысокой верейке ворот, меня испугался – стёк, как жидкий, на мураву, соскользнул с верейки тенью и исчез бесследно и беззвучно – слился с общим, для меня незримым и неслышимым.

Долго стоял я на крыльце, без телогрейки, в одной фланелевой рубахе – и не озяб.

На востоке, за Камнем, всё ярче и ярче озаряя его лиственнично-сосновый частый гребень, поднималась луна. Стареет; на ущербе; в каждый восход об Камень будто стачивается – как об лещадку. Ельник минует осторожно – можно проткнуться об него и лопнуть, ну и особенно – когда в него садится. Я её так вчера и не дождался. Только тогда, когда уже ложился спать, стёкла, заметил, в окнах бледно зарыжели. Встать и посмотреть на неё – заленился, но представил – как обычное, не один раз в жизни виденное, с этим обычным и уснул.

Уже ночью, значит, подуло с севера, с низовки – далеко теперь тепло угонит – не дойдёшь, чтобы погреться.

Проснувшись и открыв глаза – по свету матовому, отсвету ли, в комнате и по какой-то в сердце тишине особенной, по ватной глухости в пространстве, то ли душа, имеющая свои зрение и слух, уже знала о случившемся, поэтому, – сразу и понял: с прошлого вечера изменилось что-то там, за окнами, на улице, существенно. Очень уж это ощущение знакомо: ежегодно происходит, не прешла земля пока и небо в свиток не свернулось.

Вот и нынче.

Европейский нуар

Дмитрий Петровский. Дорогая, я дома. – М., 2018. – 384 с. Автор: Предоставлено издательством.

Книга писателя («Роман с автоматом») и сценариста (сериал «Под напряженем») Дмитрия Петровского настолько же динамична, насколько неспешен роман Василия Аксёнова.

Рыжеволосая россиянка Кира Назарова растёт в 1990-е в Ижевске и мечтает об Эйфелевой башне, Монмартре, Колизее, «особняке, белой вилле» и многих других приятных и полезных вещах.

Немец Людвиг Вебер, напротив, уже вырос — в послевоенной Германии. И основал здесь крупнейшую в Европе авиакомпанию «Дойче Люфттранспорт». Успешному во всех отношениях пожилому человеку не хватает одного — любви. Женщины всегда использовали его как денежный мешок и бросали. Веберу некому сказать: «Дорогая, я дома», как когда-то обращался его отец к матери. В общем, Назарова и Вебер могли бы стать идеальной парой, если бы не…

Роман напомнит вам одновременно «Коллекционера» Фаулза и «Закат Европы» Шпенглера. Западный мир спивается, погружается в наркотическую лихорадку, цветёт секс-пороками. Подвалы внешне респектабельных развлекательных заведений обиты черной кожей, и в них творятся странные дела c использованием колец, цепей и дырочек для подсматривания. Крах, в общем, неизбежен. Хотя, может быть, Европу ждёт не крах, а новое рождение.

В определённой мере «Дорогая, я дома» передаёт взгляды Петровского — а он их не скрывает. Живя в Германии, публикует колонки на сайте RT, а раньше писал и репортажи на «Спутнике и погроме». Из этих текстов следует, что «европейское общество продолжает сидеть на тикающей бомбе, не зная, как ее обезвредить», а «Россия сегодня — это поле идей, кипящий котёл пассионарности».

Но, что любопытно, роман становится явно большим, чем, может быть, хотел вложить в него автор. Прежде всего — благодаря многоголосью. Кроме линии «Вебер — Назарова», текст прорастает ещё десятком персонажей — от избалованного молодого миллионера из Австралии до охранника из Москвы. Каждый из которых произносит свой монолог, и эти монологи умело монтируется в основное действие. В результате получается роман полифонический. Написанный очень бодро, легко, мастеровито. И, как ни парадоксально, очень по-европейски.

Пролог

Он стоит за дверью, я чувствую его, я знаю — эта сволочь сейчас войдет.

Я — Кира Назарова, Вильхельмштрассе 7, 10969 Берлин — Центральный район. Бывшая девочка по вызову, псевдоним — Леди Кира, рост 176 (если с каблуками), 25 лет (по анкете на нашем сайте — уже который год), грудь 4 (увеличенная), волосы огненно-рыжие (свои). Предпочтения: доминирование, воспитание раба, унижения, флагелляция, оральный секс (активный), страпон, фут-фетиш, бут-фетиш (поклонение обуви), золотой дождь (выдача). Я не понимаю, почему эта цепь защелкнулась именно на моей руке.

А она оказалась на моем запястье, когда я впервые проснулась в этом подвале. В тот момент я не знала, что проснулась, мне казалось, я сплю дальше. Раскалывалась голова, тошнило, и хотелось пить.

— Цепь сделана так, что ты не сможешь подойти к двери близко, — говорил глухой мужской голос по-немецки. — Не пытайся бороться со мной: даже если убьешь меня, ты не выйдешь. Замок на двери с кодом, код знаю только я, но даже если узнаешь его — ты не дотянешься до кнопок. Ключ от твоей цепи наверху, я никогда не беру его с собой.

И еще что-то, похожее на ролевую игру, как будто сейчас мой ход и я должна его поправить, потому что это моя роль, — и еще надо обсудить обращение — «госпожа» и кодовое слово, по произнесении которого игру следует прекратить.

Но такого слова не было, это выяснилось позже — и, когда я поняла, что и игры не было тоже, я в первый раз бросилась на мерзостного старика. Но он просто отступил на шаг, а мою руку рвануло назад — цепь натянулась и зазвенела.

— Я никогда не ударю тебя, никогда не заставлю делать то, что ты не хочешь, — сказал он мне тогда, — более того, я попытаюсь выполнить все, что ты захочешь, — только скажи.

— Выпустите меня отсюда, — попросила я.

Он пожал плечами. Тогда он был выше и стройней, а голова была седой лишь наполовину.

— Боюсь, это единственное, что я не могу сделать. Еда в холодильнике, — и он указал на какой-то совсем древний агрегат в углу комнаты, малиново-красного цвета ящик с ручками как у старых машин и с полуотбитой надписью «Bosch». — Я приду позже.

Если вдуматься, если отбросить мою профессию, о которой знали очень немногие, а из друзей вообще никто, то я простая русская девчонка, таких много. Не уверена, что вы узнали бы меня на улице, когда я выходила как есть, без нарисованного лица и прически, построенной, как когда-то строили дворцы.

Я жила одна, любила пить вино, покупать красивую одежду, ходить по клубам. Я встречалась с парнями, ни с кем — долго, ни с кем — серьезно, у меня был аккаунт в фейсбуке, и еще анонимный — в твиттере. Кто-то мог, пожалуй, сказать, что я одинока. Но значит, он ничего, понимаете, ничего не знает об одиночестве, об изоляции, о заключении. О том, о чем я тоже надеялась никогда не узнать.

Стены и потолок затянуты черной бархатной тканью, старинная мебель, как во дворце, а под потолком — люстра, похожая на маленькую крону золотого дерева, с которой свисают листья — подвески. Перегородка, до нее мне еще хватало цепи, зайти за нее — уже нет, но если отойти в противоположный угол, то можно было увидеть сплетение труб, масляные баки, стрелки как на паровых машинах и краны — отопительный котел. Возле перегородки стояло пианино, которое потом оказалось клавесином, или верджинелом. На стенах — фотопортреты незнакомых мне мужчины и женщины, остальные маленькие картинки в темных рамках — тонкие гравюры на желтоватой бумаге, изображающие разные цветы, снизу, почерком, каким уже давно никто не пишет, — латинские названия этих цветов. В общем, обычная старомодная комната при обычных обстоятельствах и до ужаса страшная — если ты просыпаешься в ней так, как проснулась я, потому что понимаешь, что владелец ее как минимум безумен.

Когда он заходил в первый раз, не решаясь приблизиться, он смотрел на меня, будто оглядывая удачную покупку. Пожилой, полуседой — он вдруг казался крайне довольным собой мальчишкой. Потом, уже позже, я поняла: он высматривал во мне кого-то другого, кто стоял перед его внутренним взором.

— Пожалуйста, уложи волосы иначе. Волнами, вот так. — Он покрутил руками у висков. — А сзади подбери, заколи наверх. У тебя пока недостаточно длины, но волосы отрастут. А я могу принести тебе фотографии.

Клянусь, это были его первые слова!

— Я не буду делать никаких причесок, пока ты не выпустишь меня! — вопила я. — Слышишь?! Я отрежу себе волосы ножом, и никаких причесок! Тебя найдут и посадят, а меня выпустят!

— Как угодно, — отвечал он и делал что-то вроде поклона. — Но я не думаю, что это случится, — и непонятно было, о прическе он или о полиции. — Я так не думаю.

Он уходил. На ночь специальное устройство под потолком щелкало, люстра выключалась, наступала полная бархатная тьма. В первую ночь я, конечно, не могла заснуть. Я вслушивалась, пыталась поймать какой-нибудь звук сверху, но слышала только монотонное гудение вентилятора, которое заполняло мозги и заглушало собственные мысли. Вентилятор вертелся в длинной черной шахте над кроватью, ревел, иногда перегревался и тогда захлебывался, и от него воняло горелым машинным маслом. Где-то на том конце колодца была другая решетка, которая лежала на мокрой земле, открывалась в свободный мир наверху, в холодный ночной воздух — и я вставала на кровать и тянулась вверх, к этой решетке. Потом, конечно, укладывалась и ворочалась, пыталась на ощупь найти что-то, сама не знаю что, снова вставала и ловила слабый ток воздуха из решетки. Только один раз я почти уснула — шум вентилятора превратился во сне в грохот самолета, старинного бомбардировщика с пропеллерами. Этот сон был первым и самым коротким из тех вязких видений, которые мне еще предстояло увидеть в том подвале.

«Фонтанка.ру»

Читайте также:

«Сразу же возникали безумцы и начинали приставать»: отрывок романа «Петровы в гриппе и вокруг него»

Автор «Суки»: «Это война, от которой отмыться не придётся»

«Нацбест» объявил «гриппозный» короткий список