Дмитрий Быков: «Бог придумал эту страну, чтобы ему было что почитать»

01 июня 2019, 11:39

Версия для печати

Tweet

Поэт, прозаик и журналист ко Дню защиты детей рассказал в Петербурге, зачем читать классику. Почему смерть Анны Карениной — попытка убежать от государства, а адюльтеры в литературе — символ реформ, узнаете из конспекта «Фонтанки».

Дмитрий Быков впервые прочитал лекцию в Петербурге после экстренной госпитализации, случившейся в апреле во время гастролей в Уфе. На сцене «Лендока» 30 мая литератор выглядел весьма бодро, а инцидент, который ранее сам связал с отравлением, комментировал исключительно иронично.

«Человека, который траванулся какой-то ерундой ненайденной, воспринимают как жертву то ли режима, то ли рока. Я чувствую себя немного уже умершим», — отметил Быков. И перешёл к основной теме лекции — «Зачем читать классику?» «Фонтанка» прослушала выступление и делится своим конспектом.

«Литература — то, что делается не руками»

«Если задуматься, в России особенно нечего делать, кроме как читать классику. Просто потому, что это довольно уникальное явление природы и культуры — такая страна, в которой, кроме классики, ничего нет /.../ Литература — единственная наша по-настоящему бессмертная экспортная статья. Был когда-то очень показательный и характерный анекдот, наверное, один из моих любимых: японца по возвращению из России спрашивают: «Что тебе понравилось?» Он выдерживает долгую паузу и отвечает: «Дети». «Почему?» — уточняют у него. «Потому что все, что вы делаете руками, получается чудовищно». Литература — это то, что делается не руками.

Весь мир привык, что у него есть богословие, философия, социология. Но наша культура великолепно литературоцентрична. Надо свыкнуться с мыслью: в литературе смысл нашего существования. Пчелам тоже очень трудно поверить, что смысл их существования — мед. Они живут не для этого, но Богу интересен мёд. Точно так же Бог придумал эту страну, чтобы ему было что почитать. Все остальные продукты нашей жизнедеятельности интересны ему не более, чем скучные драмы обывателей».

«Набоков, Пастернак и Шолохов писали об одном и том же»

«Главным символом русской истории является метасюжет. Это такое удивительное явление, когда несколько писателей, не сговариваясь, начинают вдруг писать об одном и том же. Если бы Набокову, Пастернаку и Шолохову сказали, что «Лолита», «Доктор Живаго» и «Тихий Дон» написаны на один метасюжет, они бы, я думаю, с одинаковым негодованием отвесили бы оплеуху такому критику. Но тем не менее это так.

У нас есть, по большому счёту, четыре века русской литературы. В XVIII веке метасюжет ещё не прослеживается. В XIX веке он уже вполне отчётлив, и это метасюжет трикстерский. В XX веке метасюжет — фаустианский, а метасюжет XXI века разворачивается на наших глазах, и это самое интересное».

«Адюльтер в русской литературе XIX века всегда является попыткой реформ, и всегда неудачных»

«У русской литературы XIX века — три главных сюжетных узла. Во-первых, большинство русских романов, определяющих мейнстрим, начинаются в салоне, а заканчиваются на каторге. «Война и мир» — очень характерный пример. Мы знаем, что Пьер окажется на каторге, более того, мы знаем, что роман начинается с возвращения декабриста Пьера и его жены Наташи из Сибири в 1856 году. Даже «Фрегат Паллада», странный роман-травелог — начинается в салоне, где главный герой неожиданно для себя принимает предложение совершить кругосветное путешествие, а заканчивается на каторге, где он посещает все тех же декабристов. Заменой каторги может служить война: «Анна Каренина» заканчивается отъездом Вронского на войну. Это показывает безнадежность русских вольномысленных перспектив.

Второй непременный сюжетный узел — дуэль лишнего человека и сверхчеловека. В этом противостоянии обычно смещаются акценты. Скажем, Онегин объявляется сверхчеловеком, который якобы выше светского общества /.../ Онегин — лишний человек, ничтожество, пустое место, а сверхчеловек — Ленский, потенциально гениальный поэт. Вторая дуэль — поединок Печорина с Грушницким. Третья такая история — Дуэль Базарова с Павлом Петровичем. Большинство героев Достоевского недуэлеспособны, поэтому им приходится отделываться мордобоем. /.../ В России средних людей практически нет. Быстрое развитие — как быстрая переработка нефти — делит общество на две фракции: либо стремительно развивающиеся сверхчеловеки, либо медленно деградирующие лишние люди. И сегодня мы наблюдаем ту же коллизию, когда 98 процентов госсобственности сосредоточены в руках двух процентов населения. Они тоже немножко сверхлюди.

Мезальянс — трагическая любовь, при которой герои вроде бы друг другу предназначены, но роковым образом неравны — третий неизбежный узел русского романа. Это о взаимоотношениях Наташи с князем Андреем. У меня есть предположение, почему русская литература избегает счастливых браков. В большой лекции об «Анне Карениной» я доказываю, что это политический и символистский роман, где описана отчаянная попытка изменить судьбу, убежать от власти государства, все переворотить и уложить заново. Эта попытка неизбежно кончается трагедией, потому что есть предопределённость русского пути. Есть железная дорога — сквозной образ романа. И адюльтер в русской литературе всегда является попыткой реформ, и всегда неудачных. В XX веке это стало главной темой: бегство с любовником приводит к гибели героини. Он не может дать ей ничего взамен надоевшей условной государственной власти. /.../ Пожалуй, от этого спаслась одна Татьяна — и то только потому, что она должное и неизбежное приняла как правильное. Это примерно та модель поведения, которую русский народ предпочитает, в очередной раз оказавшись в диктатуре».

«Шарашка становится главным местом действия русской литературы»

«Я рискну сказать, что все главные сюжетные узлы XX века уже намечены в толстовском романе «Воскресение» — истории о том, как Катюша Маслова, соблазненная дворянином, в конце концов достается марксисту.

Первый узел XX века — инцест. Аксинью в 15-летнем возрасте растлил отец. Лолиту сделал любовницей отчим. Лару Гишар в 16-летнем возрасте растлил любовник её матери, и роман с Комаровским приносит ей не только горе, но и удовольствие. Родственное растление является в данном случае метафорой такого отношения со стороны власти. Ведь отец —традиционный образ власти, и власть, которая растлевает страну вместо того, чтобы ее воспитывать, — и есть самый точный образ предреволюционной России.

/.../ Почему Фауст — главный герой XX века? Фауст — человек с профессией, ученый. Неслучайно роман Пастернака назывался изначально «Опытом русского Фауста». В XX веке можно спастись только за счет того, что ты профессионал. Профессия — способ быть незаменимым и в лагере, и в армии. И доктор Живаго, прежде всего, профессионал — врач и поэт. И Гумберт профессионал — тонкий филолог. И Григорий Мелихов — профессиональный пахарь и профессиональный солдат, у которого любое дело горит в руках. Во-вторых, профессия — это некоторый аналог совести. В то время, как все остальные критерии, вера, утрачены, у человека остаётся только один критерий: или он мастер, или нет. Именно поэтому шарашка становится главным местом действия русской литературы. Ведь и «В круге первом» — история шарашки, не говоря уже о главном кинопроекте последнего времени («Дау» — Прим.ред.). В России XX, да и XXI века, выбор очень простой: либо 10 процентов страны работают в шарашке, а 90 заняты бессмысленным рабским трудном, либо тем же бессмысленным рабским трудом заняты все 100 процентов.

Интересно, кстати, что бегство, адюльтер с любовником, как правило, кончается катастрофическим ухудшением положения героев. Здесь надо сделать маленький экскурс в сторону Набокова, у которого тема тюрьмы сопровождает тему инцеста, растления. Мало того, что Гумберт пишет из тюрьмы. Цинциннат, полюбивший Эммочку, думает, что с ней сбежит из тюрьмы, но она приводит его в самое сердце тюрьмы, в дом своего отца, директора. Когда Круга (в «Под знаком незаконнорожденных» — Прим.ред.) соблазняет приставленная следить за ним нимфеточная красотка, как раз в момент соития в дверь начинает ломиться ГБ, что расшифровывается как «Гимназические бригады». Попытка отдаться соблазну заканчивается новой, гораздо более жестокой, более страшной тюрьмой. Это и есть метасюжет XX века, абсолютная метафора российского пути 1917 года: пытаясь улучшить своё положение, Россия загнала себя в более катастрофическую ловушку, где не спасает, кстати, и профессионализм».

«Крах семьи, крах дома, непрерывная война, странничество»

«Метасюжет XXI века впервые угадывается в ленинградском, петербургском романе «Потерянный дом, или разговоры с милордом» Александра Житинского. Роман XXI века — о потерянном доме. В случае Житинского этот сюжет удивительным образом осуществился через пять лет после публикации романа, с распадом Советского Союза. Но в «Потерянном доме» есть и ещё один сюжет — война. Война, кстати, очень странная — тогда ещё не было слова гибридная — она имитационная. Идёт для того, чтобы всё на неё списать, и, самое ужасное, — это война всех со всеми.

«ЖД» в момент публикации в 2006 году казался идиотской антиутопией. Но «бред», как его называли критики, стал реальностью уже в 2014 году. Многие стали спрашивать: откуда я знал? Да ниоткуда, внимательно читал русскую литературу, это, кстати, один из способов в России всё знать заранее. Удивительная комбинация двух сюжетов — утрата крова и утрата мира — были предсказаны в рассказе «Люди и гусеницы», в повести «Софичка» Искандера; в большинстве антиутопий, в том числе у Рыбакова.

Крах семьи, крах дома и непрерывная война, которая приводит к странничеству — мотивы XXI века. К этому добавился ещё один важный кинематографический метасюжет — история о пропавшем ребёнке. «Нелюбовь» первая приходит на ум, как и вышедший одновременно с ней сериал Алексея Смирнова «Садовое кольцо». А первым додумался до этого Серебренников — в фильме «Юрьев день». Тут не образ мертвого нежизнеспособного общества, а образ утраченного будущего.

Но есть ещё один очень важный сюжетный узел, который появляется в литературе XXI века — новое решение гендерного вопроса. В сегодняшней русской литературе совсем нет революции и очень мало адюльтеров. Отношения между героями перешли в иное качество — товарищество в любви. Особенно у Александра Снегирева появился этот мотив — взаимопонимания между мужем и женой, способности совместно преодолевать препятствия. Что порождает эту ситуацию? Отсутствие надежды. Адюльтеры могут позволить себе те, кто верят в счастливое будущее. Кто надеются, что, если убежать вот с этим возлюбленным, дальше будет хорошо. Но мы-то по Анне Карениной уже знаем, что дальше будет плохо. И в этой ситуации товарищество в любви, пожалуй, самый позитивный исход. Потому что, когда ты не можешь любить страну, тебе остаётся любить жену, и это очень благое утешение».

«Все после смерти попадут — кто в супермаркет, кто на Канары. А русские попадут в библиотеку и прочтут третий том «Мертвых душ»

«Так стоит ли всё-таки читать классику? Стоит. То, что вы смертны — это печальное знание. А если бы вы знали, что вы смертны — вы бы, возможно, умерли гораздо раньше. И есть что-то сакральное в том, чтобы жить в этой не очень счастливой, не очень комфортной стране и создавать великую литературу.

/.../ Все после смерти попадут — кто в супермаркет, кто на Канары. А русские попадут в библиотеку и прочтут третий том «Мертвых душ».

Записала Елена Кузнецова, «Фонтанка.ру»