Экспрессивные скрепы: Как Шагал, Кандинский и другие «вывернули душу» в Русском музее

23 сентября 2018, 14:25

Версия для печати

Tweet

В корпусе Бенуа Русского музея открылась выставка «Экспрессионизм в русском искусстве». 350 работ Гончаровой, Кандинского, Ларионова, Филонова, Шагала и других. Это продолжение серии экспозиций о течениях в отечественном искусстве, призванное подчеркнуть вовлечённость России в мировые культурные процессы. Ранее в Русском музее представили символизм, импрессионизм и неоклассицизм.

Первое, что стоит выбросить из головы перед выставкой — условности и стереотипы о стилях в искусстве. Тем более что речь идёт о локализации европейского (в данном случае, немецко-австрийского) явления в России. У нас экспрессионизм теснейше переплетался с неоклассицизмом, который в той же Европе случился лет на сто раньше. Но именно экспрессионистская идея «взгляда внутрь», выворачивания души на холст пустила в России глубокие корни — настолько, что эти черты выжили под катком советского культпросвета. Впрочем, страсть к самокопанию и пытливый психологизм можно и без всякого экспрессионизма считать чертой русской национальной культуры. Экспрессионизм — наша исконная духовная ценность и скрепа.

В корпусе Бенуа вы увидите Наталию Гончарову и Михаила Ларионова, Марка Шагала, Петра Кончаловского, Владимира Татлина, Павла Филонова, Василия Кандинского. Знаменитый портрет Мейерхольда кисти Бориса Григорьева. Жизнь и карьера представленных художников сложились по-разному: кто-то оказался на верхушке советской иерархии деятелей культуры, кто-то сгинул в блокадном Ленинграде, а кто-то жил и работал в нацистской Германии. Но нужно прислушаться к тому, что они хотят сказать во времени и пространстве начала XX века. Кажется, от этой живописи исходит звук — настолько она колористически громкая. Но что ценнее, и что, пожалуй, тоже пойдёт в актив национальной гордости, — это цепкое вычленение фактуры. Если бы русские художники просто копировали сюжеты и манеру европейских коллег, смотреть это было бы грустно и неинтересно, а выставлять — стыдно.

Русское искусство всегда тяжело отходит от повествовательности (и всё никак не отойдёт). Не зря нашим главным «большим стилем» считается реализм. Мир сходит с ума по русскому авангарду, и мы его тут, конечно, тоже знаем, но двери в музеях выламываем, пытаясь попасть на выставку Валентина Серова. Потому что любим, когда нам рассказывают истории. По сути, любой «великий русский» художник — хороший рассказчик, вспомните хоть репинских «Запорожцев» или суриковскую «Боярыню Морозову». Наш экспрессионизм закрепился на тонкой грани между той самой повествовательностью и неопытной чистой выразительностью. Серии Василия Чекрыгина «Голод в Поволжье», «Восстание» — не рассказ и не голая эмоция, как «Крик» Мунка. Эти графические листы — фиксация факта, документалистика, если хотите, журналистика. Голодные и холодные города, хаос и смерть — нашим экспрессионистам в начале XX века, что называется, везло с натурой. И в случае с Чекрыгиным или серией Василия Масютина «Семь смертных грехов» имеет место не следование немецкой школе, а сплав наболевшего и какой-то глубинной мистики: это логичное продолжение дела Василия Перова, где жанр и социальная повестка породнились с «Капричос» Гойи. И если заглянуть вперёд, то «Мутанты» Гелия Коржева 1980-х-1990-х годов — о том же.

Впрочем, не стоит обходить вниманием и другие аспекты. Есть на выставке и сочная телесность примитивизма (работы Михаила Ле-Дантю, одним из первых открывшего грузинского художника Нико Пиросмани и вдохновлявшегося его работами), и камерность: почти скандинавская интонация «Наездницы и арлекина» Михаила Соколова.

К финалу экспозиции сгущается ощущение жестокого, бесчеловечного времени, а искусство будто рядится в некую отчуждённость, уходит в отвлечённые формы. Чем страшнее реальность, тем сложнее расшифровать посыл. И здесь проводником должен стать Павел Филонов. Его «Пир королей» (1913) — не столько предчувствие войны, сколько препарирование обмельчавшей натуры человека, пронзительное знание о том, кто мы на самом деле — или кем станем. Филонова не втиснуть в рамки экспрессионизма, но именно он — ядро выставки, её отправная точка. Он как никто другой контрастирует с художниками из круга «Мира искусства», работы которых также представили в Русском музее. От лондонских пейзажей Мстислава Добужинского веет мирискусническим эстетством, театральностью, почти декоративностью. Филонов же максимально чужд украшательству; у его искусства нет кожи, мы видим сразу голые сухожилия совести.

А ведь хронологически они с «Миром искусства» пересекаются. Впрочем, тот же Добужинский уже совсем по-другому изображает послереволюционный Петербург («Из жизни Петрограда в 1920 году»). Это уже не благородно туманный Лондон; этот вмёрзший в город мрачный карнавал — опять же, почти Гойя. Сама ситуация в стране явно располагала к экспрессионизму, это веяние не обошло даже неоклассициста и мирискусника Александра Яковлева. В 1912-1913 годах он создал серию гротескных этюдов купальщиков, а в 1915 году написал «Видение рыцаря» — и всё это ближе к взвинченному экспрессионизму, чем к витиеватой чувственности «Мира искусства». Не случайно в этом же зале вас ждёт «Портрет Качалова в роли царя Фёдора Иоанновича» (1923) — один из самых «нетеатральных» театральных портретов Бориса Григорьева. Ничто не выдаёт, что на картине — игра, зато есть реалистичное чувство безысходности.

Н.С.Гончарова. Из альбома. Мистические образы войны. Град обреченный. 1914. Литография. 30,3х23,1

Фото: предоставлено пресс-службой Русского музея

Болезненно яркие краски будто намекают, как страшно и какими молодыми погибли многие из представленных художников. Ле-Дантю демобилизовался в 1917 году и попал под поезд воинского эшелона. Чекрыгин тоже погиб на железной дороге — в 25 лет. Филонов ушёл в страшную первую блокадную зиму. Солнечным зайчиком смотрится графика Ларионова из серии 1928 года «Путешествие в Турцию» (на тот момент художник уже эмигрировал из России). Нежные линии, легчайшая ирония — рисунок выдаёт психологически крепкого человека, со здоровым (ну, чуть пошлым) чувством юмора. По сравнению с альбомом Наталии Гончаровой «Мистические образы войны» 1914 года, это как будто и не экспрессионизм вовсе: не давит.

Нельзя не заметить ещё одну особенность: перед зрителем 25-м кадром мелькают религиозные образы. От очевидных евангелистов Гончаровой до неочевидной рыбы на столе «Пира королей». В непривычной, гротескной трактовке, в мрачных цветах «невесёлого праздника». И, наверное, именно этот мотив замыкает систему: с одной стороны, приводит экспрессионизм к русскому самокопанию и вопросу веры, с другой — переосмысляет иконопись как искусство «народное» и самобытное, что, в свою очередь, обогащает уже экспрессионизм.

Выставка получилась не из тех, про которую скажешь «приятного просмотра». Хотя внешне оформление на высоте: экспрессионизм «одели» в единообразные чёрные рамы и разместили на щитах цвета мокрого асфальта. Пусть и без «приятности», вопроса о ценности экспозиции не возникает: под вывеской экспрессионизма собраны вещи, которые могут честно рассказать нам о нас — вернее о том, какими мы будем, если «вдруг что случится».

Анастасия Семенович, специально для «Фонтанки.ру»