По законам советского двоемыслия: откровенная биография Ольги Берггольц

23 октября 2017, 15:56

Версия для печати

Tweet

Как в 1938 году плелось дело троцкистки Ольги Берггольц, как её спасала сестра, и как «блокадная муза» металась между советским и несоветским. Издательство «Редакция Елены Шубиной» в ноябре выпускает новую биографию Берггольц под заголовком «Смерти не было и нет» – предельно откровенную, впервые – на основе семейных архивов. «Фонтанка» прочитала книгу и побеседовала с автором – московским историком литературы и прозаиком Натальей Громовой.

Наталья Громова – пока единственный исследователь, имеющий доступ к семейному архиву наследников Берггольц и фонду Берггольц в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ). Вместо «новая биография» в случае с её книгой «Смерти не было и нет» смело можно написать «первая биография». В библиотеках сохранились биографические очерки 1960-х-1970-х годов, где образ Берггольц трактуется в каноническом ключе – символ и голос блокадного Ленинграда, автор «Февральского дневника» и «Ленинградской поэмы», лауреат Сталинской премии. В 2010 году начался бум архивных публикаций о Берггольц.

Первая и самая значимая из них – «Запретный дневник», где впервые были напечатаны выдержки из следственного дела поэта в архиве НКВД-КГБ-ФСБ. Затем вышли книги «Начало» о детских и юношеских годах Берггольц; полное издание блокадных дневников, получившее в 2016-м премию «Книга года» и «Охота на Берггольц» с материалами об исключении Берггольц из Союза писателей и кандидатов в члены ВКП(б) в 1937-м. Но во всех случаях, чтобы прорваться через тексты, комментарии и примечания и увидеть цельную картину, нужно было приложить немало усилий. Для читателей, недостаточно знакомых с контекстом эпохи, эта задача была невыполнимой. Книга, последовательно и доступно излагающая жизнь Берггольц в её противоречиях, издаётся впервые.

Ольга Берггольц. Середина 1930-х годов

Автор: предоставлено Виктором Лебединским
Для просмотра в полный размер кликните мышкой

Истории Берггольц хватило бы, чтобы написать не один роман – тихое мещанское детство в районе Невской заставы, благословение Горького, сотрудничество с издательством «Детская литература» и Самуилом Маршаком, работа в казахстанской газете «Советская степь»; три брака, в том числе с расстрелянным поэтом Борисом Корниловым и погибшим в блокаду филологом Николаем Молчановым, бесконечная череда любовников, две умершие от болезней дочери; арест в 1938 году, работа в Ленинградском радиокомитете во время блокады; дружба с Зощенко и Твардовским, благоговение перед Ахматовой. Чтобы выстроить всю эту груду материала, нужен особый приём, угол взгляда на предмет. Наталья Громова этот приём нашла – она сталкивает детали официальной и неофициальной биографии Берггольц. «Всю жизнь Берггольц пыталась преодолеть растущую пропасть между внешним миром и внутренним, между верой в придуманную идею и открывшейся страшной действительностью», – отмечает Громова. Поэт, по её мнению, нередко следовала «законам советского двоемыслия», думая и даже записывая в дневник одно, а делая другое.

Наталья Громова. Ольга Берггольц: Смерти не было и нет

Фото: предоставлено издательством АСТ

Это двойное зеркало позволяет найти в судьбе Берггольц закономерности, выстроить серию перекликающихся эпизодов. Берггольц в 1949 году пишет поэму «Первороссийск» – о рабочих Обуховского завода, отправившихся после революции в Сибирь и основавших первую в стране коммуну хлеборобов. А в конце 1950-х присутствует на открытии Бухтарминской ГЭС, затопившей этот город Мечты. Любимое детское воспоминание Берггольц, город Углич с его храмами и золотыми куполами (здесь она жила с матерью с 1918 по 1921 годы), был так изуродован советской властью, что в 1953 году Ольга возмущённо пишет об «общественном отхожем месте, свинарнике, крольчатнике, складах» в её любимой церкви. В 1947-м Берггольц делает в дневник заметку о «мании преследования» у Ахматовой, опасавшейся слежки. А в 1949-м, на волне ленинградского дела, сама бежит из Ленинграда, и «ощущение погони не покидает её».

Судьбу поэта читаешь, как страшный роман, основанный, к сожалению, на реальных событиях. Одна из самых душераздирающих сцен – Берггольц теряет ребёнка в 1939 году в следственном изоляторе НКВД на Арсенальной улице. Вот, что пишет об этом сестра поэта Мария Берггольц (в книгу включён фрагмент её заметок): «Ребенок в ней был убит, а далее изуверскими «приемами» режима она была изувечена: лишена возможности родить. Она говорила мне, что, возможно, – дитя погибло (5,5 месяцев) еще до избиения – от психической пытки: ее старший следователь («мой палач» – называла она) – некто Фалин, лежа (пьяный) на своем столе, говорил ей – что они с ней сделают – «и всё страшно сжалось во мне, хотя внешне я была спокойна». Ее версию, что дитя погибло от этой страшной спазмы тела и духа в сопротивлении страху, – подтверждает то, что в дальнейшем (она страстно хотела детей) при ее попытках дитя в ней погибало в тот роковой срок (а может быть, и час), когда погибло в тюрьме: в 5,5 месяцев».

Концентрируясь на судьбе Берггольц, автор, впрочем, не забывает прорисовывать исторический контекст, для нашего времени зловеще актуальный. Вот после октябрьского дождя в 1946 году третий муж Берггольц Юрий Макогоненко бережно помогает переобуться Анне Ахматовой. Ахматова, выброшенная из литературной жизни после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград», приходит к супругам в гости ослабевшая, промокшая насквозь, без зонта, в летних туфлях. Вот Яков Бабушкин возглавляет художественное вещание Ленинградского радиокомитета, в 1942 году организовывает исполнение в Ленинграде 7-й симфонии, а в 1943 году его «разбронируют» (как напишет Берггольц в своих дневниках, из-за «неарийского происхождения»), и отправляют на фронт, и в 1944-м погибает под Нарвой.

В книге нет фундаментальности – здесь скорее царствует эссеизм, опущены многие подробности биографического ряда, например, лишь вкратце говорится о детстве Берггольц, немногое сказано о блокаде. Читателям, привыкшим к въедливым историческим работам, вряд ли хватит конкретики в датах и ссылках на источники, особенно из семейного архива. Повествование разделено на полсотни очерков с заголовками-цитатами из стихотворений, писем и дневников Берггольц и её современников. Язык Громовой – нейтральный, порой стилистически небезупречный, – служит идеальным обрамлением для выдержек из дневников Берггольц. Некоторые цитаты публикуются впервые, и они – настоящие бриллианты, особенно те, что относятся к послетюремному и послеблокадному периоду.

Из романтической девочки, правоверной комсомолки и коммунистки на наших глазах вырастает страстный, мятущийся, великолепный в своих переживаниях человек. Осмысляя тюремный опыт, Берггольц пишет: «Действительно, как же я буду писать роман, роман о нашем поколении, о становлении его сознания… когда это сознание после тюрьмы потерпело такие погромы, вышло из до-тюремного равновесия…» После посещения стройки века, Волго-Донского канала, признаётся: «Дикое, страшное, народное страдание. Историческая трагедия небывалых масштабов. Безысходная, жуткая каторга, именуемая «великой стройкой коммунизма», «сталинской стройкой»». И самое надрывное: в 1950-е Ольгу лечат от алкоголизма, впрыскивая апоморфин – лекарство, вызывающее рвоту. Берггольц пишет: «…А внутри все голосило от бешеного протеста: как?! Так я вам и выблюю в ведро все, что заставило меня пить? И утрату детей и самой надежды на материнство, и незаживающую рану тюрьмы, и обиды за народ, и Николая, и сумасшедший дом, где он погиб, и невозможность говорить правду». Рефлексия, сомнение, гибкий синтаксис, исповедальная откровенность, глубокая литературная эрудиция – всё это дневники Берггольц.

Наталья Громова вместе с сотрудниками РГАЛИ сейчас работает над полнотекстовой публикацией дневников. Кроме военного тома, уже вышла книга с юношескими заметками за 1922-1929 годы, в 2018-2019 годах планируется опубликовать записи 1930-х и послевоенного времени. После этого исследователь надеется издать сокращённый вариант дневников – «это будут две толстенькие, удобные для чтения книжки в мягкой обложке».

Берггольц мы привыкли воспринимать, как значимую, но не самую значительную фигуру в советской литературе. Многие читали её блокадные стихотворения или автобиографическую повесть «Дневные звёзды», трагический цикл тюремных стихов «Испытание». Но если эти «две книжки в мягкой обложке» всё-таки случатся, Ольгу Берггольц читатели увидят другой. И, возможно, она, наконец, станет вровень с Ахматовой, Цветаевой, Пастернаком и другими великими именами русской литературы XX века.

***
О том, на что ещё нужно обратить внимание в биографии, и как она создавалась, – наш разговор с автором Натальей Громовой.

– Как получилось, что московский исследователь взялся за биографию «музы блокадного Ленинграда»?

– Я очень много занималась историей советской литературы 1920-х – 1950-х годов и дневниками. Если бы не это, меня в 2006 году вряд ли нашла бы Галина Лебединская – жена племянника Ольги Берггольц. Галина Анатольевна хотела распорядиться судьбой её дневников – они хранились в РГАЛИ, доступ к фонду имели только члены семьи. Дневники хотели опубликовать, но проблема заключалась в том, что они были очень острые и откровенные. Я начала заниматься этой историей в качестве эксперта, далее Галина Анатольевна попросила заняться публикацией текста, а затем сказала: «Я очень хочу, чтобы ты написала об Ольге целиком». Я сопротивлялась, потому что прекрасно знала, как Питер трепетно относится к Берггольц: это имя для Петербурга и Ленинграда почти семейное. Но затем некоторые петербургские исследователи посоветовали мне войти в этот проект. И вдруг стало понятно, что со стороны, из Москвы, я, может быть, увижу всё по-другому. За последние десять лет со мной многое происходило, я занималась другими вещами, писала прозу. Но параллельно всегда шла линия Берггольц. Линия для меня непростая, поскольку книга не давалась и много раз переписывалась.

– Именно поэтому в подзаголовке написано: «попытка биографии»?

– Я сознательно уходила от слова «монография», потому что намеренно оставила в повествовании лакуны. Уверена, что обстоятельный и увесистый труд позже напишут другие коллеги, например, сотрудник петербургского Пушкинского дома Наталья Прозорова. Моя задача была философски-литературная и исторически-литературная – понять не только Берггольц, но и её время.

Наталья Громова

Автор: из архива Натальи Громовой
Для просмотра в полный размер кликните мышкой

– Основная мысль книги – противоречия между «советской» и «несоветской» Берггольц. Вы ведёте речь о стремлении вашей героини «из советского поэта стать просто Поэтом, из советского человека стать просто Человеком». В определённый момент вы задаётесь вопросом: а что случилось бы, если бы Берггольц отринула коммунистическую веру. История не терпит сослагательного наклонения, но, действительно, что бы произошло?

– Почти каждый поэт и писатель XX века имел свой страшный потолок – не мог оторваться от века. Начиналось кровотечение такое, что оно не могло остановиться. Ольга – из породы людей, которые осудить Сталина, может быть, и могли, но не ленинские принципы. Это видно по некоторым её поступкам. В 1956 году Берггольц выступила с благороднейшей затеей – отменить направленное против Ахматовой и Зощенко постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Но Берггольц наказали, обещали исключить из партии, и она резко взяла назад, потом пила, страдала, мучилась. Вынуть из неё партию после всего, что она пережила, невозможно, она не может без этого жить. При этом хочет жить без этого. Её последние задушенные стихи-крики свидетельствуют об этом. Берггольц писала о Твардовском: «Погубили лучшее дитя века». Ведь это она о себе писала.

– Что, по-вашему, значит «оторваться от века»?

– Когда у больших поэтов, как Пастернак или Цветаева, возникало время кризиса, они спасались тем, что для них слово, творчество было превыше всего: вы меня можете распять, проклясть, выгнать отовсюду, но я останусь верен слову. У Ольги Берггольц склонность к этому повороту была. Она всё это на словах проговаривает. Есть страшная запись в поздних дневниках. Сестра говорит: «Я не могу для тебя устранить советскую власть!». А она: именно это мне и надо. Казалось бы, что она говорит, такое можно сказать только в бреду! Но Берггольц знает: там, где советская власть – ложь, измена, обман. И в то же время – это её советская власть. Тут почти античная трагедия. Эти люди возвели какое-то здание, а потом поняли, что его не должно существовать.

– В тексте, действительно, много внимания уделено метаниям Берггольц между советским и несоветским. Но меня удивило, что практически не говорится об её творческих переживаниях. «Хорошо ли я пишу, правильно ли я нашла это слово, эту рифму» – у Берггольц возникали такие сомнения?

– Анализировать поэзию не было моей задачей. Надеюсь, что этим в будущем займутся филологи. А сомнения, безусловно, были: Берггольц критично относилась к себе и считала приличными не больше 10% своих стихов. У неё был хороший вкус, она преклонялась перед поэзией Серебряного века. Количество цитат из Блока, Ходасевича, Мандельштама, Пастернака, Ахматовой в дневниках – невероятное. По сборнику «Узел» середины 1960-х годов, где почти нет патриотических стихов, видно, как Берггольц стремится к высоким образцам трагической поэзии. Кстати, в 1930-е она писала, что Борис Корнилов с друзьями высмеивает её как приспособленку, пишущую на заказ о комсомоле, заводах. Это очень задевало Берггольц, она мыслила себя настоящим поэтом.

Обложка сборника стихов «Узел»

Фото: ozon.ru

– В биографии, как мне показалось, введено не так много нового материала. Есть новые письма и документы из семейного архива, например, полемическая переписка между Берггольц и репрессированной поэтессой Ниной Ивановной Гаген-Торн. Что ещё нового увидят читатели?

– Прежде всего, удалось найти историю с «делом кировских журналистов», по которому в 1938 году на семь месяцев была арестована Берггольц. Когда-то все считали, что её посадили за Корнилова, потом – что за связь с Леопольдом Авербахом (глава Российской ассоциации пролетарских писателей, арестован в 1937 году – Прим.ред.). В 2009 году Наталия Соколовская получила доступ к делу Берггольц в архиве УФСБ по Петербургу и Ленобласти и доказала, что Берггольц арестовали после допроса её друга, кировского журналиста Леонида Дьяконова. Он дал показания, что якобы они вместе с ещё несколькими писателями готовили покушение на Жданова – собирались развернуть танк на первомайском параде и выстрелить в него.

С тех пор кировские журналисты и краеведы нашли и выложили в открытый доступ десятки новых документов. Сопоставив их с перепиской из семейного архива, я смогла проследить, как развивалось это дело. Спусковым крючком для всей истории, скорее всего, послужила повесть Берггольц «Журналисты» 1934 года. В ней поэтесса иронически вывела образ своего коллеги Андрея Алдана-Семенова. Алдан, дослужившийся в конце 1930-х до поста председателя кировского отделения Союза писателей, оскорбился и обвинил Леонида Дьяконова, а за ним по цепочке пошла и Ольга.

– Насколько я понимаю, новая в книге и линия о взаимоотношениях Ольги с её младшей сестрой. В частности, вы пишете об усилиях, которые Муся, как называли домашние Марию Фёдоровну, предприняла, чтобы освободить Берггольц из тюрьмы в 1939 году.

– Историю освобождения – абсолютно невероятная. Ведь в конце 1930-х все уже знали, что хождение в НКВД – дело смертельно опасное. Вдова Эдуарда Багрицкого Лидия пыталась заступиться за своего родственника, известного поэта Владимира Нарбута, и это закончилось тем, что она была арестована на 17 лет.

В 1939 году Муся из Москвы приехала в Ленинград, попала в Большой дом на приём к начальнику Управления НКВД СССР по Ленинградской области Сергею Гоглидзе – тому самому человеку, который подписал ордер на арест Берггольц. В разговоре с высокопоставленным чекистом она прибегла к своеобразному подлогу – сказала, что судьбой Берггольц «интересуется Фадеев», хотя, в действительности, Фадеев никаких усилий для спасения Берггольц не предпринимал. Возможно, помогло то, что произошла короткая «передышка» между попавшим в опалу наркомом внутренних дел Николаем Ежовым и занявшим его место Лаврентием Берией, но 3 июля 1939 года Берггольц отпустили.

Многие, может быть, знают историю, как Муся в блокаду прорвалась по дороге жизни в Ленинград с грузовиком пищевых посылок для писателей. Но это лишь одно из звеньев в цепочке её приключений по спасению сестры. Последнее в их ряду – попытка спасения дневников Берггольц – описано в заключительной главе книги.

Второй съезд писателей РСФСР. Слева направо: Неизвестная, Фазу Алиева, Анна Ахматова, Ольга Берггольц, Антонина Коптяева. Март 1965

Автор: предоставлено Виктором Лебединским
Для просмотра в полный размер кликните мышкой

– Вы откровенно пишете об алкоголизме Берггольц. Насколько сложно было решиться включить этот момент в повествование?

– Писать об этом несложно. Этот сюжет возникал в моих прежних книгах, и тогда я некоторых детей писателей убедила, что истинная трагедия их родителей не будет понята, если не говорить всю правду. Поэт Владимир Луговской пил. Фадеев пил. Твардовский пил. Пила Белла Ахмадулина. В этом видна тенденция, а не персональная склонность. Писатели XIX века больше играли – карты, рулетка; советская литература – сплошь тяжелый, беспросветный алкоголизм. Пили из-за войны, из-за большого террора. Это был единственный доступный способ примириться со временем и собой. И в этом, кроме того, был странный, парадоксальный способ соединиться со своим народом, тоже пьющим.

На собранье целый день сидела –
то голосовала, то лгала...
Как я от тоски не поседела?
Как я от стыда не померла?..
Долго с улицы не уходила –
только там сама собой была.
В подворотне — с дворником курила,
водку в забегаловке пила...

Берггольц написала эти строки в 1948-49 годах. И если она сама обо всем так открыто писала, то почему я должна бояться этой темы?

– Какое значение вы вкладываете в заголовок «Смерти не было и нет»? По мере того, как читатель движется к финалу, его, наоборот, преследует ощущение приближающегося, необратимого распада. Распада, понятого не только в банальном физическом смысле этого слова.

– Было много вариантов заголовка – от «Хождение по мукам» до «Страсти Ольги Берггольц». И только, когда книга была дописана, я поняла, что стихотворения Берггольц, собранные в циклах «Испытание», «Верность», «Память», для неё были преодолением смерти. И здесь есть ещё одна внутренняя рифма. Дело в том, что роман Пастернака «Доктор Живаго» должен был называться «Смерти не будет». Это произведение ещё и о том, как творчество способно преодолеть смерть. И мне стало вдруг ясно, что Берггольц, человек, которого судьба оставила после всех испытаний в живых, смогла свой тяжкий опыт перекрыть тем, что написала в стихотворении «Дорога в горы» строки: «Что время бытию не мера, / Что смерти не было и нет». Написала еще и потому, что знала, что есть что-то выше повседневного, страшного и сиюминутного. Это творчество и память, которые сильнее смерти.

Елена Кузнецова, «Фонтанка.ру»