Сергей Слонимский: «Я одним из первых в поколении стал писать трагические финалы»

09 февраля 2020, 16:27

Версия для печати

Tweet

9 февраля стало известно, что в Петербурге умер композитор, один из немногих современных академических авторов, ставших классиками, Сергей Слонимский. Ему принадлежат 34 симфонии, балеты (в том числе «Волшебный орех», который поставил в Мариинском театре Михаил Шемякин), музыка к фильмам, например, к «Республике ШКИД».

«Фонтанка» вспоминает архивное интервью, взятое в 2012 году, когда композитор отпраздновал 80-летие. Слонимский рассказал, как слушает музыку, может ли она отразить современность и что у него звучит фоном дома.

- Сергей Михайлович, Вы специально скрылись из города на юбилей?

- Нет, что скрываться, просто главное сейчас – отдохнуть. Я уже давно не устраиваю никаких торжеств. Ну, приедут друзья, ученики, посидим, выпьем чаек. Я же не эстрадный артист, зачем мне что-то более пышное. Главный подарок – это исполнение произведений, а концертов, приуроченных к этой дате, уже было много.

- А осенью еще и композиторский конкурс вашего имени состоится.

- Да, его идея принадлежит моим ученикам – прежде всего, иранцу Мехди Хоссейни. А председателем жюри является один из старейших моих учеников Александр Радвилович. Насколько я знаю, они предполагают исполнить сочинения лауреатов в Малом зале Филармонии, и там же дать несколько моих камерных вещей. Я не собираюсь вмешиваться в работу жюри, и даже знакомиться с этими сочинениями. Идея конкурса заключается в поддержке авангардного направления.

- Как же так, конкурс вашего имени – а вы не будете прослушивать претендентов!

- Я с удовольствием послушаю их на заключительном концерте, я доверяю жюри. Повторюсь, идея этого конкурса – не моя. Моя идея поддержки молодых талантов заключается в более скромном, может, чудацком взносе, который я уже сделал в этому году и будут делать ежегодно. Я хочу добавить от себя ежегодную премию к стипендии талантливому студенту по выбору совета деканов. Я был бы не прочь, если б мои коллеги последовали моему примеру, но, к моему удивлению, пока все вежливо уклонились. Никто и не обязан, конечно, но я следую примеру гораздо более великого музыканта, чем я, – Глазунова, который вообще отдавал всю свою зарплату на стипендии студентам. Я, к сожалению, не имею такой возможности, потому что я живу на свою зарплату. Но я могу вносить 20 тысяч рублей в год. Если буду иметь больше возможностей – буду рад.
Кстати, кроме конкурса моего имени, есть музыкальная школа искусств №2 на Ленинском проспекте, которая уже несколько лет вежливо просит присвоить ей имя Слонимского. Но каждый раз у Комитета по культуре находятся предлоги, чтобы отказать. Первый из них – «так пусть сперва помрет». При этом, в Москве есть школа имени Щедрина, и Родион Константинович, мой сверстник, слава богу, помирать не собирается. Любопытно, что, как только какой-то председатель Комитета по культуре дает согласие – как, например, Губанков – он немедленно уходит.

- Является ли для вас сочинение музыки формой отражения современности?

- Это безусловно так, непроизвольно. В сущности, если бы не было утеряно понимание подтекста музыки, – как оно не было утеряно в эпоху 1930-40-х годов, когда все прекрасно понимали, что означает та или иная симфония Шостаковича, и все запрещенное в литературе узнавалось в музыке, – конечно, публика слышала бы, что в симфонической музыке находят отражение все конфликты и все нелегкие условия существования людей в сегодняшней жизни. Но только опосредованно, как это было в античных трагедиях.

Авангард не является штукарской игрой форм, бессодержательной выдумкой – он, прежде всего, связан с серьезными и трагедийными конфликтами современности. Позволю себе привести пример. На концерте, который был приурочен к моему юбилею в Михайловском театре, кроме прочего, исполнялась первая часть моей оперы «Мастер и Маргарита» по Булгакову. Так вот, в опере показана беззащитность добра в лице Иешуа, который гибнет и считает всех людей добрыми, и всевластие правящей силы в лице Пилата – который, однако, проигрывает, и сам перед своей совестью трагически подавлен, как подавлен был Борис Годунов у Пушкина.

С моей точки зрения, смысл авангардизма заключается не в гламурной игре – а, наоборот, в духе борьбы, бунта против зла и несправедливости, против всего, что угнетает человека. Важно, чтобы это не сводилось к безобидной игре. Такая безобидная игра, к сожалению, поощряется и на главных телеканалах. Когда я, включив телевизор, слышу утробный смех далеко не молодых людей, хватающихся за бока при казарменных шутках ведущих и даже уважаемых артистов, меня это очень огорчает. Я не понимаю, почему сейчас профессиональные остряки, пришедшие на смену Щедрину, Зощенко и Булгакову, свели юмор к похабшине. Например, в одесском юморе, где всегда есть изрядная доля похабности, довольно много остроумия. И небезобидного смысла. А тот юмор, который процветает на нашем телевидении, я думаю, потому и проходит через редакторские ножницы, что он совершенно безобиден. И при этом отвлекает от не очень-то смешной жизни. Вот «Ревизор» Гоголя не отвлекает.

- Ну, люди, мне кажется, и сами хотят отдохнуть от реальности.

- Это не отдых, а та же самая жизнь в ее торжествующей пошлости. Честно говоря, я эти каналы моментально отключаю. Никакого отдыха они не дают. Вот я сейчас слушал концерт Брамса по каналу «Культура» – это отдых. Чтение – это отдых. Человек же не обезьяна!

- А как вы слушаете музыку? Анализируете? Поверяете алгеброй гармонию?

- Нет, ни в коем случае. Это совершенно не нужно. Гениальный Пушкин создал совершенно фальшивый образ Сальери. Дело в том, что подлинный Сальери был популярным композитором своего времени, чем-то вроде нашего Раймонда Паулса. Его в Вене все любили, знали. Он пользовался огромным успехом при дворе и у широкой публики, его мелодии были крайне непритязательны и просты. Моцарт по сравнению с ним – все равно что Шенберг по сравнению с Никитой Богословским. И далеко не все произведения Моцерта исполнялось при его жизни: даже свою знаменитую 40-ю симфонию он ни разу при жизни не услышал. «Дон Жуан» имел сомнительный успех в Вене, и лучше был принят в Праге. А Сальери был, вообще говоря, любимым учеником Глюка. Глюк именно Сальери рекомендовал императору. Вот представьте, как сейчас почитают «учеников Шостаковича» – так вот, Сальери был «учеником Глюка». А Моцарт не был учеником Глюка. Это Моцарт должен был завидовать Сальери! Моцарт был многим непонятен в ряде своих сочинений. Ему император сказал: «Слишком много нот, дорогой Моцарт!» Так что это ложное представление, что Сальери что-то анализировал – ничего он не анализировал. Он был даровитым, профессиональным композитором и педагогом, у него учились и Бетховен, и Шуберт, и Лист. Он вообще вошел в историю совсем не тем, что якобы отравил Моцарта. А аналитический подход свойственен, скорее, педагогам музучилища, которые преподают теорию или сольфеджио. Может быть, они, слушая музыку, анализируют, из какой тональности в какую происходит модуляция. Я, конечно, это слышу абсолютным слухом, но мне это только доставляет дополнительное наслаждение.

- У вас музыка фоном дома звучит?

- Как фон я предпочитаю «Эхо Москвы», хотя я не согласен с их эстетическими предпочтениями. Там просто иногда более правдивое изображение. Могу слушать и официальные последние известия, с поправкой на подхалимство по отношению к власти. Но это мне меньше нравится.

- Скажите, а возможно отразить в музыке, например, сегодняшнюю психологию потребления?

- Знаете, уже в первой симфонии, которую я написал в 1958 году, у меня были сходные цели. Я был еще молодым человеком, новичком, и мой творческий путь начался с того, что секретариат Союза композиторов СССР разгромил и запретил к исполнению эту симфонию. Почему? Там скрытая программность была почти явной. Рассказывались истории двух жизней – трудной и сладкой. То, что называется обществом потребления, там иллюстрировало развеселое скерцо – средняя часть трехчастного цикла. В этом скерцо был и фокстрот, и частушка, и советские песни, пляски, марши, и пошловатый вальс. Это была бездуховная жизнь молодого человека, который стремится как можно больше ухватить и насладиться жизнью без всякой ответственности – поразвлекаться, пожрать, попить, поглумиться над другими людьми, упиваясь своей властью. Это замкнутое пространство, которое обрывается в пропасть. А в первой и третьей частях симфонии звучит очень странная, сложно развивающаяся полифоническая музыка, на речевых оборотах одинокого человека, реально очерченной личности в толпе – человека с честностью, совестью. Если там было безделье – то здесь трудная жизнь. И она кончается катастрофой. Это, наверное, была первая советская симфония, которая кончалась пессимистическим финалом. И это особенность многих моих вещей: я, позволю себе сказать, что одним из первых, если не первым в своем поколении, стал писать откровенно грустные, пессимистические финалы с трагическим, а не светлым окончанием – будь то опера или симфония. И меня запретили. Хорошо, что в 1960 году Дмитрий Шостакович стал первым секретарем Союза композиторов РСФСР. В 1962 году эту симфонию сыграли и потом стали играть довольно часто. Кстати, Владислав Чернушенко оканчивал консерваторию исполнением этой моей симфонии.

- А почему вы сказали, что ваша 32-я симфония будет последней?

- Я просто на это надеюсь. Мне всякий раз хочется, чтобы каждое новое сочинение было последним. Потому что мне уже лет много. Как сказал Лев Толстой, если можешь не писать – не пиши. Я пишу только потому, что не могу не писать – особенно если вижу какую-то несправедливость в жизни, касающуюся не только меня. Это как раз один из тех ферментов, которые будоражат творческую мысль. Единственное, чем я могу ответить – музыкальным сочинением. Сейчас, правда, у меня нет никаких творческих планов. У меня их почти никогда не бывает. Правда, недавно ко мне приезжал замечательный режиссер, которого я очень уважаю – Александр Николаевич Сокуров. Он задумал какой-то новый фильм, о котором еще не говорил, и намекал, что, возможно, обратится ко мне. Вот для Сокурова я напишу.

Алина Циопа, «Фонтанка.ру»