Поминальная молитва: «Преступление и наказание» Константина Богомолова в «Приюте комедианта»

27 марта 2019, 12:18

Версия для печати

Tweet

В Петербурге в конце марта и начале апреля проходят премьерные показы «Преступления и наказания» Константина Богомолова. Те, кто ждали от скандального столичного режиссера вариаций на тему романа Достоевского в стиле Тарантино, остались в дураках.

Pulp fiction по мотивам «Преступления и наказания» Богомолов уже ставил — два года назад в старинном итальянском городе Модена. Там семейка Раскольниковых была из числа темнокожих мигрантов, следователь оказывался геем и вожделел убийцу, старуха, у которой герой снимал квартиру, — сексуальной извращенкой, вместо денег довольствовавшаяся возможностью сделать жильцу минет. Ну и насильственных смертей в результате было поболе, чем у классика. В «Приюте комедианта» в этом плане всё практически стерильно.

Постоянный соавтор Константина Богомолова — художник Лариса Ломакина — создала почти пустое пространство, условную вариацию на тему современной петербургской распивочной: наверху плафон, у задника небольшая сцена, по стенам справа и слева —столы типа барных стоек. Световые неоновые полоски на плафоне и столах меняют цвет, маркируя место действия: желтый — питейное заведение, где беседуют пьяница Мармеладов и Раскольников, синий — отделение полиции, розовый — комната Сони.

В этой коробке, распахнутой в сегодняшний зал, и разворачивается драма идей. Собственно, режиссура состоит отборе и филигранной компоновке текста, распределении ролей и, самое главное, в интонациях. Актеры-интеллектуалы, виртуозно работая со словом, жонглируя сентенциями, как циркачи, заставляют зал не просто дивиться узнаваниям (текст, написанный более века назад, звучит со сцены, как публицистика из сегодняшних газет), но и смеяться. Тут к месту вспомнить не вышедший, но легендарный благодаря сохранившейся записи прогона спектакль Анатолия Васильева «Платон. Государство», идеальный образец интеллектуального театра. Но с той оговоркой, что Богомолову в сценах-диалогах важно не столько столкновение идей, сколько создание галереи философских типажей современников.

В этом смысле театр «Приют комедианта», где каждый режиссер волен формировать команду из всех городских актеров, оказался Богомолову очень кстати. Раскольниковым стал Дмитрий Лысенков, только что покинувший Александринку: фирменная насмешливая гримаса не сходит с лица его вечного студента, и окружающая реальность оказывается ее достойна. «Преступление…» в целом — про брата и сестру, про Родю и Дуню (Мария Зимина), молодых людей, бросающих, как водится, вызов этому миру. Новый Наполеон и новая потенциальная великомученица — дети, которых, по выражению Достоевского, но из другого романа, «съела идея». Абсолютные романтики отечественного разлива, которым Богомолов «пристегивает» ироничные лейтмотивы: Дуне — арию из «Юноны и Авось» «Белый шиповник, страсти виновник», Роде — песню-хит «В моей душе покоя нет» из «Служебного романа».

Дмитрий Лысенков и Валерий Дегтярь

Фото: Стас Левшин; предоставлено театром "Приют комедианта"

С первых минут спектакля понятно, из какой исторической эпохи появились эти «дети» — из той же, что и большинство зрителей, да и сам режиссер. Богомолов при этом занимает двойственную позицию. С одной стороны, немедленно (с помощью этих самых песенок) отстраняется от героев, с другой — сложно не заметить той нежности и участия, с которой он за ними наблюдает. Этим участием, пожалуй, объясняется выбор актера на роль следователя Порфирия Петровича, большого знатока человеческой природы — его играет Александр Новиков, артист пробойного сценического обаяния. Рискну предположить, что именно этот герой в течение всего спектакля ведет расследование, крайне важное для сегодняшнего Константина Богомолова, не мастера эпатажа и не обличителя властей предержащих, а здорового циника и утонченного эстета, у которого все же остались вопросы к собственной юности мятежной, к тому сокрушительному поражению, которое потерпели Наполеоны рубежа XX – XXI веков.

На персонаже Новикова стоит остановиться. На этом примере легче всего объяснить закон, по которому сделан этот крайне остроумный спектакль. Вдумайтесь: актер, прославившийся на всю страну ролью уютного честного опера Феди Курочкина, вдруг начинает плести вокруг Раскольникова изящнейшие философско-психологические сети. Поскольку на сцену он пребывает (как и все персонажи спектакля) в аутентичной современной одежде, и в его случае это полицейская форма, то практически немедленно возникает ощущение, что она, эта форма, ему невозможно жмет. Это создает комический эффект. А если кому-то из зрителей уже посчастливилось посмотреть современную комедию «Человек из Подольска» в том же «Приюте» с тем же Лысенковым, то у него в дополнение возникнет эффект дежавю. Вряд ли, посещая Театр им. Ленсовета, даже самые неистовые поклонники артиста Александра Новикова задумывались, насколько высок уровень его IQ — там он выполнял другие задачи (к слову, блестяще). А вот в «Преступлении и наказании» раскрылся еще и с этой стороны. Так что после длиннющей сцены в участке, где Новиков уверенно солирует, и которая пролетает незаметно, спектакль взлетает и парит уже до самого финала. Три с половиной часа с двумя антрактами пролетают на одном дыхании. Для каждого героя режиссер нашел удивительно точный сегодняшний социальный эквивалент, который подчеркнут идеально найденной (снова респект Ларисе Ломакиной) внешней формой, а текст Достоевского позволяет разобраться до самых мелочей в сути тех, кто был и будет в российской реальности всегда.

Прежде всего, обратим внимание на Свидригайлова. Герой народного артиста из труппы БДТ Валерия Дегтяря идеально носит смокинг, а имение, о котором идет речь в тексте и где внезапно умерла его законная жена Марфа Петровна, несомненно, находится в районе Рублевки. Те детали и мельчайшие психологические нюансы, которыми наполнена его исповедь Раскольникову, повествует со всеми подробностями о таких гранях разврата, которые только Достоевский и мог осмыслить и описать. Эта эксклюзивная феноменология развратного сознания предназначена не для масс, не для аудитории богомоловского сериала «Содержанки», но для пытливого ума зрителя-гурмана, в самом деле желающего разобраться в темных сторонах человеческой души. И если уж проводить аналогии с предыдущими работами Богомолова, то тут аукнется его ленкомовский «Идиот», где неожиданно для всех на первый план вышла тема общества, использующего в своих развратных целях детей (Настасья Филипповна в том спектакле являлась такой же девочкой в короткой юбочке, как та, о которой столь сладострастно рассказывает Свидригайлов-Дегтярь).

Гораздо менее интересны режиссеру пьянчужка Мармеладов или Пульхерия Раскольникова. Первый появляется лишь в прологе, вечный клубный мальчик, который с течением жизни лишь меняет питейные заведения на менее дешевые — точная зарисовка Ильи Деля. Думается, герой допущен в спектакль за то, что не утратил весьма оригинальной убежденности, свойственной именно российскому менталитету: невзирая на дочь его единокровную Сонечку, которая вынуждена была при его попустительстве сделаться проституткой, на обреченных детей и жену, он верит, что окажется рядом с Иисусом. А тот прострет к нему руки потому только, что «ни единый из сих сам не считал себя достойным сего». Любопытно, что в одном из лучших эпизодов кинопроекта Ильи Хржановского «Дау», который никогда не будет показан в России по цензурным соображением (на экране присутствуют секс, включая насилие, и звучит мат), один из дворников аккурат после сцены мужеложества, которое Священное писание именует содомским грехом (напомню, что «Дау» снимался по принципу реалити-шоу без какого-либо сценария, а его героями становились самые обычные люди, согласившиеся принять участие в эксперименте) вдруг разражается неистовой молитвой с тем же примерно содержанием, что и исповедь Мармеладова Раскольникову. Вот видит он себя агнцем божиим и все тут. И поди поспорь с этой детской верой.

Вечному ребенку Мармеладову под пару — Пульхерия Раскольникова, мамаша главного героя. Ее играет одна из лучших молодых актрис Петербурга Алена Кучкова, но в данном случае режиссеру более понадобился ее возраст. Вообще внешний вид героев в «Преступлении и наказании» иллюстрирует их духовный опыт и зрелость. Упрекнуть такого рода мамаш можно разве что в безответности и инфантильности — невелики, вроде бы, грехи, но вот дети немедленно попадают в группу риска.

Стас Левшин; предоставлено театром "Приют комедианта"

Фото: Дмитрий Лысенков и Марина Игнатова

Совершенно особняком в этом портретной галерее стоит Сонечка Мармеладова: святая грешница, психотип, без которого Петербург и не Петербург вовсе, да и Россия — не Россия. И поскольку это один их самых цельных персонажей, который, кроме прочего, еще и призван убедительно передать идею подлинной веры, на роль приглашена колоссального масштаба актриса Марина Игнатова, гордость сегодняшнего БДТ. В отличие от следователя Порфирия, который атакует мозг Раскольникова, Соня пытается пробудить его душу. В это сложно поверить, но возрастная актриса Игнатова в спектакле выглядит как серьезный подросток — такая удивительная метафизика, подвластная только большим мастерам. И уровень наполненности этого образа таков, что вот тут-то и проявляется натура Раскольникова. Вовсе не в том, что он некстати «упадет ли в обморок натурально так, побледнеет ли», а в том, что он вдруг, реализуя некий внутренний порыв, вдруг протягивает руки к Сониным плечам, а потом к волосам. Это единственная за весь спектакль попытка тактильного контакта между героями. Или в том, что Раскольников вдруг с мальчишеской бравадой заявит: «Соня, я за твоим крестом», точно к однокурснице за тетрадкой с пропущенной лекцией пришел.

Но именно отвечая на вопросы такой Сони Раскольников-Лысенков договорится до исповеди — не в смысле раскаяния, а в смысле предельной честности. И с юношеской горячностью произнесет текст Достоевского, который я позволю себе процитировать, поскольку актуальность его до такой степени впечатляет зал, что люди начинают перешептываться: «Потом я узнал, Соня, что если ждать, пока все станут умными, то это слишком долго будет. Потом я еще узнал, что никогда этого и не будет. Что не переменятся люди, и не переделать их никому, и труда не стоит тратить. /…/ И я теперь знаю, Соня, что кто крепок и силен умом и духом, тот над ними и властелин. Кто много посмеет, тот у них и прав. Кто на большее может плюнуть, тот у них и законодатель, а кто больше всех сможет посметь, тот и всех правее. Я догадался тогда, Соня, что власть дается только тому, кто посмеет наклониться и взять ее. Я захотел осмелиться и убил. Я только осмелиться захотел. Вот причина». И спустя пару предложений: «Не будь ребенком, Соня. В чем я виноват перед ними? Зачем пойду? Что скажу? Они сами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Что я им скажу? Что убил и денег взять не посмел? Так они же надо мной сами смеяться будут. Скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак».

Финал, который придумал Богомолов для брата и сестры, — циничен и трогателен одновременно. Дуня, конечно же, выходит замуж за Лужина, который здесь вовсе не подлец, а попросту карлик (да простит меня замечательный Алексей Ингелевич, принимавший участие во всех театральных фантасмагориях Фокина и Могучего, но, если я, как положено, напишу «маленький человек», то в контексте Достоевского это будет воспринято как литературоведческий образ). Такая вот романтическая (она же и абсурдная) жертва. А герой Лысенкова выйдет к зрителям и объявит торжественно и четко: «Это я тогда Лизавету старуху убил топором и ограбил» — и отвесит актерский поклон.

Выглядит этот финал, да и весь спектакль, как шутейная отходная (с той оговоркой, что в каждой шутке — только доля шутки) тем идеалам, которые до последнего времени еще грели детей, выросших на захаровской «Юноне» с Караченцовым и советской киноклассике. И от которых теперь, наконец, камня на камне не осталось. Нашего времени (и места) случай.

Жанна Зарецкая, специально для «Фонтанки.ру»