«Сегодня в театре ничего нельзя – и всё можно»

09 марта 2018, 14:13

Версия для печати

Tweet

Зеки в сталинских лагерях и чеченская война глазами девочки-подростка – спектакли об этом привезла в Петербург театральная платформа екатеринбургского Ельцин Центра. Их представили на Новой сцене Александринского театра и в МДТ в рамках офф-программы премии «Прорыв».

«Колымские рассказы» Варлама Шаламова поставил петербургский режиссёр Алексей Забегин. Спектакль по чеченским дневникам Полины Жеребцовой «Муравей в стеклянной банке» – тоже работа петербуржца, Семёна Серзина. «Да, это – не развлечение, – признаёт руководитель театральной платформы «Центр» в Ельцин Центре Наталья Санникова. – Но это темы, на которые обязательно надо говорить сегодня».

Наталья Санникова

Фото: Предоставлено Ельцин Центром

О чём может – и о чём не может говорить сегодня театр, как сцена приглашает зрителей к соучастию, как видится история страны через призму переломных 1990-х, Наталья Санникова рассказала «Фонтанке».

– По данным ВЦИОМ, 43 процента россиян одобряют репрессии, по данным «Левада-центра» 37 процентов восхищаются Сталиным. Для кого ваш центр ставил спектакль по «Колымским рассказам» Варлама Шаламова?

– «Колымские рассказы» – спектакль для всех. Можно было бы сказать, что это спектакль – чтобы помнили. Но, наверное, это не совсем точно. Потому что спектакль – про сегодняшних тридцатилетних, таких же, как артисты, которые в нём играют. Вы увидели на репетиции, что они в современных костюмах? И это история даже не о том, что те события не надо забывать. А о том, что всё это никуда не делось. Весь страх внутри нас остался. Мы с ним так и не расстались. В Москве зрители говорили, что им как раз важны эти темы именно сегодня. Что для них это не история, а живые события. Один написал, что этот спектакль больше всего как раз для тех, кто Сталиным восхищается по-прежнему: посмотрите, ребята, послушайте этот текст. А в Екатеринбурге у нас был на премьере «Колымских рассказов» человек, у которого дед прошёл через лагеря. Полспектакля этот человек плакал. Его действительно всё это зацепило. А потом, во время обсуждения, сказал: всё это неправда, ничего такого не было.

– Проза Шаламова публикуется у нас с 1989 года, есть масса другой литературы, были фильмы, а вот – восхищается народ Сталиным, памятники ставит. Вы считаете, средствами театра вам удастся до таких людей достучаться?

– Ты стучишь в дверь. В первый раз тебе не открыли, во второй не открыли, а в пятый, может быть, откроют. Так бывает. Но дело ведь даже не в этом. Театр всё равно никого ничему не учит. И не пытается, и не научит. Но всё равно нужно это делать. Как писал Шаламов, потому что «это было».

– Три минуты я смотрела ролик со спектакля на вашем сайте – и все три минуты мне хотелось зажмуриться и заткнуть уши, но я, как зомби, продолжала смотреть. А в условиях театра какое впечатление это производит на людей?

– Спектакль по форме очень аскетичный. Всего-то и есть, что белый экран. Часть декораций – сами зрительские места, которые стоят бифронтально. Поэтому зрители становятся частью действия. Они видят друг друга, видят лица напротив и невольно становятся соучастниками происходящего. При этом во многом спектакль построен на звуковой партитуре. Её делает Лиза Неволина – музыкант, её Алексей Забегин нашёл в Екатеринбурге. Вот эти звуки воя ветра, шума деревьев, скрежет металлических ворот – тут каждый сам дофантазирует так, как может представить. Действительно, смотреть сложно. Это не спектакль-развлечение. И мы не пытаемся реконструировать события.

Видео предоставлено Ельцин Центром

– Это, наверное, и невозможно сделать без такого опыта?

– Поэтому рассказы Шаламова актёры пропускают через себя сегодняшних. Но я повторю то, с чего начала: это никуда не делось, это сидит и в нашей генетической памяти. Какие-то страхи, или боязнь стать предателем, или борьба с «внутренним трусом» – всё это сидит и в нашем поколении, и в тридцатилетних, даже в двадцатилетних. Ребята не пытаются играть людей того времени. Они говорят так, как могли бы говорить об этом сегодня.

– Двадцатилетние – это люди, которые вообще не застали Советского Союза, у тридцатилетних более-менее сознательный возраст начался в 1990-е. Почему вы считаете, что у них тоже есть эти страхи советских людей?

– А это на другом каком-то уровне в нас заложено. Художник спектакля, Костя Соловьёв, напоминал нам достаточно известную историю: о том, как ставили опыты на обезьянках с бананами. Стайке в закрытом пространстве предлагали бананы, но когда обезьяна дотрагивалась до банана, происходил электрический разряд. И постепенно вся стая приучилась к тому, что банан брать нельзя. Потом этих обезьян постепенно заменили другими. И те, которые не имели плохого опыта, всё равно банан не брали. Вот как это передаётся? Так что где-то в подсознании, в подкорке всё равно всё сидит.

– Почему для того, чтобы выразить это, вы выбрали именно «Колымские рассказы»? Они, мне кажется, совсем не «драматургичные», они очень «документальные».

– Идея пришла в голову Ярославе Пулинович. Она давно говорила о «Колымских рассказах». И режиссёр Алексей Забегин был готов это ставить. Вот Солженицына ставили много раз, а постановок Шаламова ведь не было. Это стало одним из факторов, но, конечно, не главным. Лиза Неволина как-то сказала, что Шаламов – великий русский поэт. И она права. Это великая проза, и я не знаю, почему раньше к ней не обращались. А теперь «Колымские рассказы» ставит в Мюнхене Тимофей Кулябин. В Москве есть постановка Марии Абрамковой в театре «Сфера». То есть как-то это происходит одновременно: сразу нескольким людям приходит в голову это поставить.

– «Колымскими рассказами» у нас зачитывались в 1990-е, но тогда никто их не ставил. Почему сейчас одновременно столько людей за них взялись? Что-то особое появилось в воздухе?

– Смог. Серый туман.

– А может, как раз то, с чего я начала? Эти самые проценты поклонников Сталина?

– Думаю, да. Но я не теоретик. Я практик. Вот висит такая «дымка». Её сложно отфильтровать, но при этом невозможно не заметить. И разным художникам это вдруг приходит в голову. Значит, именно сейчас это надо делать, это востребовано.

– Другой ваш спектакль, «Война, которой не было» по дневникам Полины Жеребцовой, это совсем другая история: чеченская война. Это что, тоже сейчас актуально?

– Мы же находимся в Ельцин Центре. И одна из задач нашей театральной платформы обязывает нас говорить о тех темах, о тех сюжетах в нашей пусть даже недавней истории, которые нельзя забывать. О тех вещах, которые хочется забыть, но нужно помнить. Вас, наверное, удивляет, что это поставили в Ельцин Центре?

– Удивляет. Сам Ельцин говорил, что считает начало войны в Чечне своей большой ошибкой.

– Мне кажется, это с нашей стороны правильный поступок. Фигура Ельцина очень крупная. Этот человек очень многое изменил в России. И был при этом очень честным политиком и очень честным человеком. Поэтому поставить спектакль о чеченской войне – это правильно. Это даёт некий объём, что ли. Правда – она объёмна. Это то, в чём он сам мог признаться, о чём он сам говорил. И нам об этом тоже стоит говорить. Это не делает Ельцина ни хуже, ни мельче. Это остаётся важной вещью, которую мы тоже должны признавать.

– Полина Жеребцова уехала в 2013 году из страны, потому что из-за чеченских дневников ей угрожали. Откуда у вас такое бесстрашие – браться за этот материал?

– Знаете, о таких вещах я не думаю. Когда мы начинаем делать спектакль, даже когда просто идея какая-то приходит в голову, совершенно не думаешь, страшно это или нет. Эта мысль появляется гораздо позже, но к этому времени уже всё сделано.

– Всё-таки это, как ни крути, Ельцин Центр – это такой музей 1990-х…

– Отнюдь!

– Нет? А как же Никита Михалков говорил, что дети у вас «получают яд» 1990-х?

– Я вот не знаю, видел ли Никита Михалков весь музей. Потому что Центр – это очень большая работа, и 1990-е мы видим в некоем объёме. Конечно, в первую очередь, это музей Бориса Николаевича. Но это ещё и большой культурный центр. Это и образовательные программы, и арт-галерея, и кинопрограммы, и концертные программы – и театральная платформа. Сейчас, например, у нас показывали фильм «Довлатов», а это совсем не 1990-е.

– Да, «Довлатов» – это 1970-е, но на самого Довлатова мы, так или иначе, смотрим сквозь призму 1990-х. Как, кстати, и на «Колымские рассказы». Потому что тогда мы смогли это всё свободно читать. К нам это всё пришло в девяностых.

– Но у нас происходит много всего нового, сегодняшнего. К нам приезжают с лекциями выдающиеся люди – и говорят о том, что сейчас, сегодня происходит в науке, в культуре и так далее. Или вот один из наших спектаклей – «Сны Екатеринбурга». Это о сегодняшнем Екатеринбурге, о чём думают его жители, о чём они мечтают. То есть всё это гораздо шире, чем девяностые.

– Кто ваши зрители?

– Если вам нужен портрет, то это интеллигенция. Это студенты, это некая культурная среда. Очень много приезжает из других городов. Москвичи часто бывают. Мы работаем над тем, чтобы привлекать самых разных людей. У нас много детских программ, языковые курсы, мастер-классы. Это мы уже воспитываем будущих посетителей и зрителей.

– Мы периодически видим в прессе критические выпады в адрес Ельцин Центра. Вас то и дело кто-нибудь хочет закрыть. А вы там, на месте, с подобной реакцией сталкиваетесь?

– Вот такого, чтобы кто-то пришёл к администратору, начал что-то высказывать…

– Или мочой полил, как это некоторые любят…

– Такого, слава богу, не было. Но высказывания бывают самые разные. Бывает, что кому-то у нас не нравится. А кто-то выходит в абсолютном потрясении и восторге. Противоречивые мнения всегда возникают вокруг любого культурного явления. Куда от этого деваться? И как раз такая разность мнений, такие споры вокруг – это говорит о том, что всё, что мы делаем, имеет смысл.

– Это же в Екатеринбурге православный поджигатель таранил на машине кинотеатр с «Матильдой»? Вы не боитесь, что такие активисты и до вас доберутся?

– Да кто ж это знает… Я об этом не задумывалась. Мы занимаемся своим театром, а уж кто и как нас охраняет – это задача других людей.

– Скажите, а для вас лично 1990-е – это что такое?

– Вот «улица» 1990-х как-то прошла мимо меня. Я тогда только-только пришла в театр и была абсолютно счастлива. Я ощущала абсолютную эйфорию. И во многом это было связано как раз с тем, что мы почувствовали дух свободы.

– Зато не было еды, не было денег, у вас в Екатеринбурге бегали всякие «уралмашевские»…

– И «уралмашевские» были, и были «центровые, а ещё была милиция. И вот как-то к нам в город приехал один режиссёр. А не было действительно ничего – не только еды, но и одежды. И этому режиссёру понадобился костюм. Купить его было негде. Нашли в каком-то то ли магазине, то ли ларьке. Он покупает, а продавец вдруг ему говорит: знаешь, гони ещё бабла, мы передумали, нам мало. Олег Лоевский, который был тогда завлитом ТЮЗа, позвал «уралмашевских». На всякий случай, позвал и милицию. Все подъехали. С двух сторон. Поздоровались: привет, мол.

– Ларёчник отдал костюм бесплатно?

– Ну, как-то да, практически даром… Время было такое. В чём-то даже романтическое.

– А для театра это было какое время?

– В театре тогда образовался полный провал с режиссёрами. Все мало-мальски одарённые молодые люди разом пошли в бизнес. Режиссёры просто не выпускались из вузов. Или уходили куда-то в другие сферы. И сейчас режиссёров в возрасте около пятидесяти очень мало. Зато появилось новое поколение. Вот – Семён Серзин, поставивший «Войну, которой не было», Лёша Забегин с «Колымскими рассказами».

– Что, по-вашему, сейчас нужно рассказывать про 1990-е?

– У каждого свой опыт. Я бы рассказывала о своей весёлой незамысловатой жизни, в которой появился этот воздух свободы. Вдруг многое стало возможным. Стало возможно делать то, что тебе нравится, что ты считаешь нужным. Стало возможно куда-то поехать.

– А сейчас что с этим ощущением свободы? Оно у вас сохранилось?

– Мы в театре всё-таки делаем то, что хотим. И лично для меня изменилось немногое. Несмотря ни на что я стараюсь делать то, что мне интересно. И то, что было бы интересно Ельцин Центру, его посетителям. Другое дело, что сейчас в части театров… Знаете, во время «Золотой маски» в Москве у нас прошёл круглый стол. Был театр из Серова, это город в Свердловской области, был театр из Шарыпова Красноярского края, из Казани. И вот эти театры делают то, что им интересно. Но при этом они должны собирать зал, значит, вынуждены иметь в репертуаре «Примадонн» или «Номер тринадцать». Им потом за количество посетителей отчитываться.

– В Новосибирске Тимофей Кулябин сделал то, что ему было интересно: поставил «Тангейзер». Где теперь Кулябин – и где бывший директор новосибирской оперы Борис Мездрич?

– Ну, да… И тут каждый выбирает сам, браться ли за материал, который может навлечь гнев активистов, чиновников, анти-активистов… Но мне кажется, мы, включаясь в работу, думаем не об этом, а о другом: мы относимся к материалу не с точки зрения политики, а с точки зрения искусства, значит – с общечеловеческой точки зрения. Даже в «Колымских рассказах»: артисты говорили, что их потрясли не столько ужасы сталинских лагерей, сколько возможности человеческого духа в условиях кромешного ада. То есть та же тема, но с другого угла. Запретить себе об этом думать – значит, лишить себя части человеческого.

– Оба режиссёра, спектакли которых вы привезли в Петербург, Алексей Забегин и Семён Серзин – петербуржцы. Почему они не поставили те же спектакли дома?

– Тут есть много факторов. Молодым режиссёрам всё-таки довольно сложно пробить себе дорогу в театры. Олег Лоевский, который сейчас входит в жюри «Золотой маски», придумал театральные лаборатории. Придумал для того, чтобы в провинциальные театры пришёл новый материал, пришла современная драматургия. И чтобы в театры попадали молодые режиссёры. И к нам, в наш театр, проще попасть, чем в большую крупную структуру.

– Если вынести за скобки этот фактор, то могут ли сейчас молодые режиссёры, не защищённые именем, в Москве или в Петербурге ставить спектакли, например, про сталинские репрессии, про чеченскую войну?

– Я не очень знаю, что происходит в Москве и Петербурге и насколько это просто или сложно.

– Зато мы знаем, что произошло с Тимофеем Кулябиным, что происходит с Кириллом Серебренниковым.

– Это да. Но я не знаю, какие театры к чему конкретно готовы. Вот в Новосибирске Юлия Ауг поставила спектакль по рассказам Анны Старобинец – и тем самым ввела в театр современную фантастику, антиутопию. Так что, наверное, театры по-разному к этому относятся. Кто-то десять раз подумает и откажется, а кто-то возьмётся.

– В советское время было понятно, что можно, а чего нельзя. А сегодня вы по каким правилам играете?

– Эти правила я не очень понимаю. Они меняются каждую секунду. Не уследишь. Вот олимпийцев сначала ругали за то, что они под нейтральным флагом согласились выступать, чуть ли не предателями родины называли, а потом встречали хлебом-солью. Но здесь хоть логика есть. Хотя довольно неприятная.

– Но как-то же вы формулируете для себя, к чему готовиться?

– Ох… Очень трудно на это ответить.

– По-другому спрошу: чего сегодня точно делать нельзя?

– В общем-то ничего нельзя – и при этом всё можно.

Фото: Предоставлено Ельцин Центром

– Ельцин Центр открылся в 2015 году, а в 2016-м уже появился ваш театр. Театральная площадка изначально предполагалась?

– Нет, просто возникли такие встречные мысли. В Ельцин Центре – что должен появиться театр, у нас с Ярославой Пулинович – что мы хотим делать там театр. Это территория, где многое возможно. Это умное место, это свободное место. Там встречаются интересные люди. И мне хотелось получить площадку, где я буду работать с единомышленниками. При этом у нас же там нет традиционного зала – со сценой-коробкой, с кулисами, занавесом и прочим. Мы работаем в пространстве, которое было совсем офисным. Мы его преобразовали, но это всё равно место не совсем театральное. И каждый раз, когда начинаешь спектакль, приходится первым делом придумывать пространство: как оно должно выглядеть, что с ним можно будет сделать. В этом есть плюсы и минусы. Режиссёр видит абсолютно нейтральное пространство. Белое. Мы поставили чёрную выгородку, появились другие элементы, делающие пространство больше похожим на театральное, и если у режиссёра есть идеи, как это пространство использовать, как его обжить, это может быть очень интересной находкой.

Беседовала Ирина Тумакова, «Фонтанка.ру»