В российский прокат долгожданный фильм Алексея Германа-младшего «Довлатов» выходит 1 марта. Однако первые зрители — публика и жюри «Берлинале 2018» — уже определили свое отношение к картине. «Довлатов» получил приз независимого жюри читателей газеты Berliner Morgenpost, а от фестивального жюри — «Серебряного медведя» за выдающийся художественный вклад. Эта награда досталась Елене Окопной, художнику картины и супруге режиссера.

— Радостно сознавать, что творческие традиции семьи Германов продолжаются: как твоя мама находилась на съемочной площадке рядом с отцом, так и твоя жена, Елена Окопная, работает над фильмами рука об руку с тобой. Легко ли тебе работать с Леной? Случаются ли ссоры творческого характера?

— Мы спорим часто, но мне кажется, что эти споры идут во благо, вместе мы вырабатываем какой-то единый подход, который в сочетании с талантом Лены, ее скрупулезностью и маниакальной страстью к достоверности приносит результат.

— Насколько я знаю, работа Лены над «Довлатовым» в самом деле уникальна и кропотлива. Но ты, конечно, лучше об этом расскажешь...

— Мне кажется самым важным, что Лена не следовала шаблонам. У Лены нет художественного образования, но есть уникальный взгляд на мир и голова на плечах. Когда мы начинали работать вместе, съемочная группа и вообще многие думали, что я сумасшедший, раз начал работать не с известным художником, а с дебютантом без образования, да к тому же, с собственной женой. Люди не понимали, что не диплом делает художника художником, а талант, работоспособность и открытый ум. Все это у Лены есть. В период работы над «Довлатовым» Лена год ходила по блошиным рынкам, чтобы в деталях воссоздать быт конца семидесятых — в фильме нет ни одной неподлинной вещи. И я рад, что жюри оценило эту колоссальную работу. Награды — это всегда приятно. Но главный итог «Берлинале» — «Довлатова» увидели европейские зрители.

— Награды означают еще и то, что фильм понят за рубежом. Помню, работая над «Довлатовым», ты как раз беспокоился, что он будет непонятен европейцам. Расскажи, как принимали картину.

— Реакция была хорошая.

— Это как ты определил?

— У нас титры идут семь или восемь минут, и их не выключают до конца. И вот когда они закончились, осталось 80 процентов зала. Это показатель приличный, как мне кажется. Мы действительно осуществили некоторые манипуляции, чтобы ввести в контекст иностранцев, которые про наши реалии того времени ничего не знают. Существует вечная дилемма: если ты недообъяснишь, иностранцы ничего не поймут, если объяснишь так, чтобы было понятно зарубежным зрителям, это будет чрезмерно для русских. Но других путей нет. Уже сейчас понятно, что фильм выйдет во Франции, в Италии, в Португалии, Испании на Тайване, в Китае — и еще много где. Чтобы максимально мягко объяснить контекстуальные вещи для зрителей из этих стран, мы проделали довольно большую работу.

— Какую именно? Что ты понимаешь под «объяснениями»?

— Работу с субтитрами. Они не всегда эквивалентны русскому тексту, звучащему с экрана, в некоторых местах упрощены, потому что иностранцы не расшифровывают наши культурные коды, иронию. У нас было большое количество редакций субтитров — мы всё по многу раз перепроверяли, сверяли. А иначе пришлось бы упрощать сюжет, менять интонации.

— Можешь привести пример текста, который, по твоему мнению, нуждался в редактуре для субтитров?

— Допустим у нас в финале Бродский, который понимает, что ему не избежать отъезда, говорит: «…какая разница, издадут тебя дома или не издадут, это просто какие-то извивы, хотя знаешь: хоккей с шайбой — дико увлекательная история». Для меня в этом есть и тоска, и ирония, и определенные культурные коды, память, а как это передать иностранцу?

— Есть ли в фильме прямые цитаты из Довлатова, и насколько легко было тебе договориться с его дочерью и правообладательницей Катей, которая, как мы знаем, не очень-то охотно дает разрешение на постановки спектаклей и съемки фильмов об отце?

— С Катей мы договорились без всяких проблем. Они с Леной (вдовой писателя — Прим.Ред) читали сценарий, но ничего не навязывали. Цитаты есть, но точечные. Это абсолютно оригинальный сценарий.

— Как бы ты определил жанр фильма — эту его текучую атмосферу, которая к финалу все более напоминает морок?

— Это такой роман о времени начала семидесятых, о его обстоятельствах и его людях. О том, как человека не сажали, не расстреливали, а просто не замечали, не печатали, не давали реализовываться.

— У тебя второй раз фильм про художника, который чувствует себя лишним в обществе, и в роли такого художника снимается иностранец. В фильме «Под электрическими облаками» архитектора играл швейцарец Луис Франк, а Довлатова играет актер из Сербии Милан Марич. Почему?

— Не знаю. Видимо, у меня был такой период в жизни. Просто я в них поверил, а в других актёров не поверил.

— Это не связано с тем, что иностранец в российской реальности выглядит, как человек не отсюда, а тебе нужен был именно этот эффект?

— Возможно. Во-первых, да, мы действительно все в какой-то момент выглядим, как люди не отсюда. Во-вторых, в принципе на том историческом этапе, на котором мы в данный момент существуем, абсолютно очевидно, что эта проблематика будет расти и будет становиться всё более и более важной.

— Проблема людей не отсюда в России?

— Ну конечно. И она будет приобретать то же значение, что и, условно говоря, в царской России, и в Советском Союзе. Поскольку некоторые моменты схожи, ощущение некой внесистемности будет нарастать.

— Для честного художника?

— Послушай, я не знаю, что такое честный или нечестный художник. Я знаю прекрасных плутоватых художников. И знаю честных, но очень плохих художников. Мне кажется, это не то определение. Художник должен быть художником, а какой он — честный, хитрый — не важно. Способы достижения художественной задачи могут быть разными. Есть, конечно, моральные грани, которые преодолевать нельзя — ну вот по головам идти нельзя, лгать, продавать свои убеждения. А все остальное — это слова. Художник станет лишним не потому, что будет честным или нечестным — люди разные. А оттого, что из-за своего ощущения и понимания реальности будет чувствовать себя в ней неуютно — не совсем на месте. Это будет не всегда из-за политических воззрений — они тоже разные бывают: кто-то одних поддерживает, кто-то других. Я тут хочу сказать не про честность, а про искренность. Это немножко разные вещи, согласись. Так вот: ситуация имеет тенденцию становиться все более неискренней, все более с двойной и даже с тройной моралью. Критерием становится не талант, а умение улавливать мнение начальства. Я же для себя решил, что хочу говорить честно, понравится это левым или правым или нет. Мне так комфортно.

— Ну, мы же знаем художников, которые в ситуации двойной морали чувствуют себя вполне комфортно. Никита Михалков, например.

— Знаешь, я тебе могу сказать, что Никита Михалков спас фильм «Довлатов»: не было бы Михалкова — не было бы фильма. А Андрон Кончаловский в свое время страшно помог моему предыдущему фильму «Под электрическими облаками». Фильма «Довлатов» не было бы без Константина Эрнста. А еще я скажу страшную вещь: на данном этапе у меня фильм никто не запрашивал, не цензурировал и не пытался мной командовать. Мне никто не запрещает говорить то, что я думаю о Кирилле Серебренникове. Меня никто не запугивает — на данный, повторяю, момент. Но мне пытались передать через третьих людей, что не надо говорить про Серебренникова. Я ответил, что мне так не кажется. И они отстали. Это было не по линии министерства культуры, по другой линии.

— При этом про ситуацию с больной матерью Серебренникова ты лично говорил президенту, и ничего не изменилось: отпустили его только на похороны.

— Я действительно говорил это президенту, хотя мне кажется, что он дистанцировался от этого дела. Насколько я понимаю, есть несколько башен Кремля с разными идеями по поводу Серебренникова. Более того, я знаю, что некоторые люди из администрации президента пытались Кириллу помочь. Почему следствие настолько жесткое — вопрос, хотя понятно, что это чья-то воля. Но я хочу сказать еще и вот что. В этой истории с матерью Кирилла, на мой взгляд, перейден Рубикон. То, что всё закончится трагедией, было понятно сразу и всем. Как было понятно и то, что эта ситуация абсолютно демонстративная и страшно дурная. Потому что, на мой взгляд, трудно придумать что-то более вредное для государства на данном этапе, чем эта показательная жестокость.

— Но кто же совершает эти диверсионные, как получается из твоих слов, действия?

— Этого я не знаю. Хотя пытался выяснять, как и многие другие представители культуры.
Безусловно то, что имеет место раскоординация действий властей. С одной стороны, власти хотят, чтобы развивались наука и культура...

— А они этого хотят?

— Хотят, уверяю тебя. И очень многое пытаются для этого сделать. Я не говорю, что у них все это получается, но они пытаются. Другое дело, что хорошо бы как-то понять, что есть сейчас культура в государственном представлении — искусство или пропаганда? И почему наступает эпоха бездарных моралистов, которые все больше стремятся командовать?

— А тебе не кажется, что так называемая «поддержка культуры» выражается в том, что те, кто культурой руководят, уничтожают живые структуры и заменяют их мертворожденными?

— Есть довольно много начальников, которые совсем не знают, как развиваются наука и культура. Не понимают, что ни на науку, ни на культуру нельзя осуществлять бесконечное давление. Они запугивают образованное сословие, так что любой человек в результате может их послать и уехать туда, где с ним так не поступят. Ты абсолютно правильно говоришь, что они гробят половину культурных инициатив, и получается в итоге полная глупость. Шизофрения. В стране существует очевидный кадровый голод, кризис — очень широкий: культурный, научный, управленческий. А они делают все, чтобы поощрить эмиграцию. Условные начальники, которые за этим всем стоят, они не понимают, что современный мир знаний — а наука им все же важна гораздо больше, чем культура, культура для них — гарнир, — так вот, наука сегодня не развивается директивно. Нельзя, как раньше, загнать людей в шарашки и заставить изобретать урановую бомбу. Потому что количество областей знаний, количество областей научного любопытства и потом практического применения — оно стремительно увеличивается. И ни одно государство само по себе не сможет самостоятельно поддерживать — не финансово даже, а информационно — то огромное количество сфер и направлений науки, которые рождаются каждое десятилетие.

— И как из этой ситуации выходить?

— На мой взгляд — не подпускать к руководству культурой и наукой людей, не понимающих, как устроено современное знание, мыслящих категориями 1978 года: вот мы сейчас одного возьмем и посадим, а все остальные будут сидеть тихо. Потому что после истории с Кириллом Серебренниковым случиться может только одно: сто-двести тысяч образованных людей уедут из страны. И если кто-то этого не понимает, то это очень печально.

— То есть ты считаешь, что история с Кириллом — политическая?

— Нет, считаю, что всё сложнее. Считаю, что это всегдашний элемент давления следствия — во-первых. А во-вторых, что касается истории с мамой, я считаю, что это кто-то из влиятельных аппаратчиков, не один конечно. Кто угодно может быть.

— Он что — садист, фашист?

— Нет. Человек, который не понимает последствий, исторической перспективы. Который, повторюсь, делает хуже для страны. Который видит разобщенную Америку — разобщенную по причинам этническим, культурно-историческим, разным — и не сознает, что они всё же живут в квантовой реальности, а мы живем в кремниевой. И нам их все сложнее догонять. А культура является почвой для многого. В том числе, для науки. Культура — это не сфера услуг. И не пропаганда. Это разные ведомства.

— В фильме «Довлатов» один из героев говорит: «Нас стирают ластиком». Ты что-то подобное уже ощущаешь?

— До того, чтобы стирали, еще не дошло. То, что нависает большой такой ластик, я уже чувствую. Но стирать — нет, пока не начали. Давай уж не будем говорить, что у нас сейчас 1937 или даже 1978 год. Представь, что с нами было бы в те годы за такие разговоры.

— То есть можно ли сказать, что твой архитектор, которого играет Луис Франк и который живет в ближайшем будущем, твой Довлатов и художник из царской России — условный Пушкин или Лермонтов — это близнецы-братья?

— Думаю, да.

— При этом архитектора никто не ущемляет в правах, с заказами у него вроде все в порядке, но он чувствует себя лишним, потому что молодежь вокруг читает Сталина и Гитлера. И им не объяснить, что это ведет к катастрофе.

— Да, им действительно ничего невозможно объяснить. Потому что мы живем не в парадигме равных возможностей, не в парадигме справедливого правосудия, мы живем в парадигме предвоенного и протоимперского общества. И это — объективная реальность. Так сложилось. Исторически. Какой-то жуткий замкнутый круг без выхода. Но в этой реальности — я сейчас еще одну страшную вещь скажу — мы не одни виноваты. Есть огромная доля вины и Запада, который ничего о нас не знает и по-своему расистки настроен. И нет в Европе той безусловной свободы, о которой мы так любим здесь говорить. Конечно, свободы больше все-таки там, но тем не менее. Вот ты думаешь меня не редактируют, когда я даю интервью зарубежной прессе? Еще как редактируют! Я постоянно сталкиваюсь с семантическими манипуляциями. И мне это до такой степени надоело, что я стал отказываться от интервью, несмотря на то, что это вроде бы невыгодно для фильма. Вот недавно одна крупная иностранная медиакомпания попросила меня об интервью. Я им письменно поставил условия: первое — не будет семантических манипуляций, второе — снимаем с разницей в одну минуту: то есть, если длительность программы составляет 25 минут, то снимаем 26 минут и ни минутой больше, чтобы потом нельзя было ничего подмонтировать, и третье — они мне предоставляют отснятый материал. Думаешь, я получил ответ?

— Не получил?

— Нет, конечно. Так что не надо мне говорить, что у них абсолютная свобода слова. То, что в Европе сложно поступить с художником так, как поступают с Кириллом Серебренниковым — это да. Но пропаганда у них работает не хуже нашего.

— Насколько широкий прокат будет в России у «Довлатова»?

— Достаточно широкий: порядка пятисот экранов по стране.

— На кого, как тебе кажется, рассчитан фильм?

— На широкого умного зрителя. Который книжки читает. Вряд ли люди, которые не читали Довлатова, пойдут на этот фильм.

— Ну почему? Довлатов сейчас — весьма раскрученный бренд.

— Значит, еще и на любителей изысканных брендов.

— Мы с тобой говорим в день памяти твоего отца. Алексея Юрьевича Германа не стало пять лет назад. Он всего на три года старше Довлатова. Но он ведь не чувствовал себя лишним?

— Почему же? Когда были запрещены все его фильмы, когда ему никто не звонил, когда его никуда не приглашали — безусловно, чувствовал.

— То есть, это фильм в каком-то смысле и о твоем отце?

— В каком-то смысле — да, и об отце тоже.

Беседовала Жанна Зарецкая, специально для «Фонтанки.ру»

Читайте также:

«Довлатов»: Мертвый сезон