Андрей Битов: "Москвичи восстанут раньше петербуржцев"

13 июня 2017, 15:01

Версия для печати

Tweet

Москвичи, восстающие против сноса хрущёвок раньше, чем петербуржцы против клерикализации Исаакия. Российская власть, относящаяся к культуре хуже, чем советская. Сгнивший русский ПЕН-центр. Писатель Андрей Битов вскоре после своего восьмидесятилетия поделился с «Фонтанкой» своими суждениями о культуре.

Битов – автор одного из главных петербургских текстов XX века, романа «Пушкинский дом», перестроечного романа «Оглашённые», многочисленных пушкиноведческих эссе и путевых очерков, современник Довлатова и Бродского. В 1990-е выступил с идеей «очеловечивания» Петербурга, в результате чего был создан памятник Чижику-Пыжику.

Квартира Андрея Битова находится в петербургской парадной на Невском проспекте, где первый этаж тонет во мраке и пыли. Чудом пробившийся луч света прорисовывает контур стоящего на вечном приколе у перил советского велосипеда. Но по мере того, как продвигаешься вверх, становится светлее, а на последнем, четвёртом, этаже, пространство растворяется в солнечных лучах. Они льются сквозь совершенно неожиданный здесь стеклянный потолок. Квартиры пронумерованы беспорядочно: рядом с двенадцатой – 33-я и 34-я, что типично для петербургского «старого фонда». На двери мэтра мелом написано: «Стучать».

– Андрей Георгиевич, впервые со времен «Охта-центра» Петербург трясёт. Разворачиваются истории с Исаакием, Публичной библиотекой. Вашей реакции на эти события не слышно. Есть ли в петербургском воздухе что-то, что сплотило бы горожан?

– То, что мы видим – всероссийская тенденция. Культуру опускают ниже, чем её опускали большевики. Демократия у нас – для начальства. Между правящим классом и народом нет никакой прослойки, даже страха. Если заняться простой арифметикой, то 2017 год мы получим, прибавив к 1985-му, началу перестройки, 32. Прибавьте к 1917-му эту же цифру – и вы получите 1949-й год. Война якобы выиграна, и мы находимся в ждановщине. Это и есть мой расчёт.

 – Только войны в 1985-м не было.

– Была холодная война. Мы её проиграли.

– Как вы реагируете на действия властей?

– Я получаю по почте призывы выйти на демонстрации, на которые не могу ответить чисто физически. И по состоянию здоровья, и потому что живу попеременно то в Петербурге, то в Москве. Люди реагируют, когда их что-то толкает на поступок. Я свои поступки уже совершил. С возрастом неизбежен цинизм: идёт, как идёт. И я надеюсь на лучшее. Кстати, не знал, что в Публичке есть какая-то беда.

– Новый генеральный директор Александр Вислый предложил соединить её с московской Ленинской библиотекой.

– Очередной козёл в огород запущен. Хорошо, что не из разваленного сельского хозяйства. Директор есть директор. Это не тот человек, который работал непосредственно с книгой. Он не знает её цены, знает только свою карьеру. Что ему скажут – то понимает по-своему и исполняет. Часто, кстати, хуже, чем ему сказали. Перестараться – это была функция ленинградского обкома. Поэтому в 1960-е я бежал из Ленинграда: легче было находиться рядом с Кремлём.

– Рядом с Кремлём сейчас тоже неспокойно.

– Там больше людей. Там восстанут раньше, чем в Питере – хотя бы из-за расселения хрущёвок.

– То есть чувство сопротивления внешнему влиянию в Москве больше, чем в столице трёх революций?

– Какая у нас столица трёх революций? Февральская какая-то была, большевики воспользовались ей, чтобы поднять чернь и обмануть её лживыми лозунгами. Хотели обновления, и это желание сплотило на время народ. Кстати, большевики отнеслись к культуре гораздо лучше, чем нынешние власти. Они знали, что темны, и пытались сохранить какой-то потенциал – библиотеки, музеи – понимая, что сами это не наработают. Сейчас разрушают не только российское, но и советское. Это довольно-таки некрасиво.

«Человек, как вид, достоин презрения»

– В Петербург вы недавно вернулись из Москвы, где готовили новую редакцию тома пушкиноведческих эссе «Моление о чаше». Когда он выйдет, и что вы хотите изменить?

– Думаю, это будет расширенная версия «Пушкинского тома» (заключительная книга собрания сочинений Битова, посвящённая Пушкину и выпущенная в 2014 году. Само собрание стоит в шкафу писателя вместе с Лермонтовым, Толстым и Пушкиным. Вопреки утверждениям Битова, что он не любит собраний сочинений, книги тщательно пронумерованы ручкой от руки. – Прим.ред.). В «Пушкинском томе» есть некая лакуна между 1825 годом, когда поэт встал на мировую дорогу, и 1836-м, когда он окончил свои дела. Я не собираюсь биографию делать – это никому не под силу. Но эту лакуну можно чем-то заполнить, и у меня появился материал.

Три болдинские осени мостиком лягут между 1825-м и 1836-м. Тем более что я делал предисловие к «Маленьким трагедиями», написанным в первую болдинскую осень, и к «Медному всаднику» с «Пиковой дамой», созданным во вторую. Остался у меня «Золотой петушок», писанный в третью осень. Я в свое время от предложения сделать предисловие к нему отказался, а сейчас додумал и про «Золотого петушка».

Я никогда не был в Болдино – эти эссе будут моим виртуальным посещением Болдина и разговором Золотого века с Серебряным. Потому что литература Серебряного века, на мой взгляд, не так уж наследует Пушкину. Пушкину наследовали музыканты и художники конца XIX – начала XX века. Поэтому уместны разговоры об иллюстраторах болдинских произведений – Фаворском, Бенуа и Масютине.

– Если Серебряный век наследует не Пушкину, то кому?

– Лермонтову, может быть... Я не люблю Серебряный век. Там мало живого, очень много манерности и разложения. Таланты там демонстрационные, а не глубинные.

– Но ведь именно из Серебряного века многое взял Набоков, которому, в свою очередь, наследуете вы.

– Я не наследую ему. Для меня это слабый писатель XX века. Великолепный стилист, и этим можно ограничиться.

– Как же версия, что «Пушкинский дом» вырос именно из Набокова?

– Я читал Набокова, когда писал «Пушкинский дом». Не более того. Пусть приделают ноги сами себе те, кто говорят о каком-то наследовании. Это им надо обязательно, чтобы кто-то продолжал кого-то. Никто никого не продолжает. Все люди рождаются, живут и развиваются сами, как оплодотворённое яичко. Другого пути не бывает.

– Вы жили в советском Ленинграде, в Москве 1960-х годов. Но почувствовали и предсказали те постмодернистские игры в интертекстуальность, цитатность, которые стали главными для мировой литературы вплоть до сегодняшнего дня. Как это у вас получилось?

– Я ничего не предсказывал. Я просто был свободным человеком и писал, как хотел. Это было гораздо важнее – что я не оглядывался. Вторую часть «Пушкинского дома», касающуюся любовной линии, я полностью развернул в 1964 году. Первую и третью части тогда изложил лишь конспективно. Их я потом вдруг исполнил – наверное, от полного отчаяния – в 1970-м. Мне показалось, что ничего не будет. Это ощущение, наверное, и было постмодернизм.

– Главный герой «Пушкинского дома» Лёва Одоевцев – персонаж актуальный? В его конформизме, тяге к интеллектуальности узнаю свои черты и черты своего поколения – тридцатилетних.

– Лёва для меня не персонаж, а инструмент для описания человека. Меня всегда интересовала природа человека. Не имея большой возможности изучать человека вообще, я изучал его в советском пространстве. Подчеркну, меня интересовала человеческая природа, как таковая, а не природа совка. Этим я отличался от диссидентов.

– Диссиденты ответят вам, что защищали человека.

– Они считали так, но на самом деле они часто глумились над ним. Я над человеком не глумлюсь. Я беспощаден к нему. Как вид, он достоин презрения.

– Есть ли виды, которые, по-вашему, не достойны презрения?

– Клоп, таракан, комар. Они совершенны. А человек – несовершенный вид, который не оправдывает своего назначения. Ему Господь предназначил развитие, поэтому он встал на вершину пищевой цепи. И на ней он стоит и губит все живое. Это тяжело для меня. В избранных людях человек оправдан. Они создают какие-то ценности, не даром едят хлеб и топчут землю. Оправданы и матери, дающие рождения детям, и дети, пока они малы.

«Из русского ПЕНа вышло либеральное говно»

– К вопросу о человеческом. Недавно русский ПЕН-центр потряс скандал – из него исключили журналиста Сергея Пархоменко, за ним вышли другие наиболее оппозиционные деятели. Это для организации, специализирующейся на защите свободе слова, стыдно и странно. Вы сложили полномочия президента, но до сих пор являетесь членом ПЕНа. Почему?

– Я принял на себя президентскую ношу в 1991 году, поскольку показалось, что моя советская жизнь была слишком благополучной, не нагруженной общественно. Меня устроила хартия ПЕНа, я стал вовлекать туда необходимых мне людей. Но там возникли партийные разногласия. Я четверть века вытягивал эту лодку, гася в ней то одно, то другое пламя. Но я устал, и надо было того, кто помоложе меня, посильнее меня и хотел бы испытать то же, что и я. А то, что воинствующий либералитет с ложными лозунгами восторжествовал, мне воняло просто. Все эти протестующие гребут под себя.

– Под тем, кто помоложе, вы имеете в виду нового президента ПЕНа Евгения Попова? Насколько он подходит на эту должность?

– Почему нет? Попов писатель совсем неплохой, и, думаю, какой-то баланс продержит. ПЕН-центр сгнил, между прочим, и в мире. Это несуществующая организация. Я приезжаю на мировой конгресс и оказываюсь единственным писателем. Там нет писателей – только функционеры от литературы. Нет уже ценностей, заложенных Голсуорси и прочими основателями ПЕНа.

– Но почему, в таком случае, вы вообще не покинули ПЕН-центр?

– Да потому что я не могу примыкать к этому либеральному говну. Это же говно из него выходит, а не люди. Причем оно само себя выдавливает. Эти делающие пиар люди, которые ничего никогда не написали, лезут в литературу задним проходом.

– Были серьёзные вопросы к качеству голосования за Попова.

– Это не серьёзные вопросы, это провокационные, и вы сейчас им поддаетесь.

– Какой, в таком случае, должна быть сегодня писательская организация?

– Во-первых, её не может быть вообще. Хотя, по-видимому, можно создать какой-то профсоюз, и, кстати, то, чего у нас абсолютно нет – организацию по охране авторских прав, которая не только ворует, но и собирает что-то для автора. Писателю не на что жить. Гонораров нет. В лучшем случае – какие-то деньги в конверте или какая-то премия. Получается, что профессиональной была только советская литература, писанная секретарями, получавшими нормальные деньги за свои эпопеи. Провести границу между любительством и профессией сейчас невозможно. Взять хотя бы меня – я вам любитель, я не какой-нибудь профессионал.

Мне Бог платил. Энергией

– Вы – не профессионал? Тем не менее вы кормили себя литературным трудом и до сих пор успешно кормите.

– Какой же я профессионал – по десять лет меня не печатали вообще. Будет день, будет пища – это мой принцип. У меня есть одно достоинство: если человек так тщеславен, что не думает о власти, достатке и славе, то у него очень много энергии. Значит, мне Бог платил энергией, которую хватало на текст. Текст – это вид энергии, а не какое-нибудь там вонючее мастерство. Это энергия, которая запрятана в буковки. На самом деле, профессионалом является читатель. Он может снять эту энергию, и тогда она работает. А если не может, тогда ничего нет – ни меня, ни его, ни книги. Текст для меня – слово священное. Текст – это когда достаточно. Ты прочёл абзац, и ты сыт. Если ты умеешь это кушать, вот в чём дело.

– Как вы оцените качество современного читателя, и насколько он умеет воспринимать текст?

– Мой читатель – тот, кто может прочесть то, что я написал. А читатель вообще – тот, кто не только читает по буквам, а может извлечь энергию, заложенную в текст. Для этого надо обладать каким-то душевным инструментарием. Недаром говорят, что книга человека развивает и воспитывает. Воспитывает вовсе не знаниями и упражнением, а медитацией. Когда человек умеет медитировать над книгой, он развивается и растёт. Это и есть читатель.

– Вы себя ощущаете прочитанным писателем?

– Нет, но кто-то меня читает, кто-то на мне торчит, и этого мне достаточно.

– Ленинградцы вашего поколения – Бродский, Довлатов – известны и читаемы гораздо больше.

– Ну, и пусть. Потому, что они умерли. Никакие рейтинги не являются показателем.

– А что показатель?

– Ваш личный вкус.

Елена Кузнецова, «Фонтанка.ру»