Мы живем еще в эпоху варварства...

20 апреля 2017, 11:47

Версия для печати

Tweet

В Корпусе Бенуа Русского музея открывается выставка к 175-летию Василия Васильевича Верещагина — художника-баталиста, считавшего войны пережитком прошлого. Что нужно знать об этом живописце и графике, путешественнике, собирателе и просто человеке с неплохим чувством юмора – в гиде «Фонтанки».

Тренд на художественные выставки не проходит, и новая экспозиция – must see сезона не заставила себя долго ждать. Причем на этот раз вниманию публики представлен человек в высшей степени современный — и в исполнении своих работ, и в их продвижении, и в целом – во взглядах на жизнь.

Василий Верещагин, будучи родом из дворян, из Череповца, получил образование в морском кадетском корпусе, но очень скоро вышел в отставку и поехал на учебу в Академию художеств. Обучение через несколько лет оставил, отправившись сначала на Кавказ, а затем в Париж, где начал учиться и работать под руководством художника Жана-Леона Жерома. Чтобы стазу стало понятно, о ком речь – в Эрмитаже в Главном штабе представлены его работы «Продажа невольницы», «Дуэль после маскарада» и «Бассейн в гареме» – тот самый, что был варварски среди бела дня похищен с экспозиции в 2001-м, а потом подброшен в приемную Геннадия Зюганова в 2006-м (ныне возвращен музею и отреставрирован).

Портрет Василия Верещагина

Творчество французского ориенталиста Жерома оказало сильнейшее влияние на Василия Верещагина и задало направление его дальнейшему развитию в реалистическом ключе, о котором русский художник неоднократно писал в своих воспоминаниях. Критиковал за отсутствие реализма и Брюллова в «Последнем дне Помпеи», и Иванова в «Явлении Христа народу», отмечая, что тому было трудно передать Палестину по этюдам, сделанным в Италии.

«Мне скажут, что Иванов не мог совершить путешествия в Палестину по неимению средств – отвечу: должен был, – писал Верещагин. – Он мог получить даровой или очень удешевленный проезд туда и обратно, а на расходы в Святой земле хватило бы того, чем довольствуется большинство паломников, т. е. не более того, что стоило путешествие по Италии».

Тема путешествий была для Верещагина ключевой: он объехал полмира и был знаком с выдающимися людьми, среди которых Томас Эдисон, Дюма-сын, Иван Тургенев.

«Я лично полагаю, что для всех деятелей на поприще наук, искусств и литературы, для ученых, художников, литераторов и даже музыкантов путешествия составляют хорошую школу, просто необходимость. В наш век развития пароходства и железных дорог не пользоваться средствами передвижения, не учиться на живой летописи истории мира – значит вырывать самые интересные страницы из книги своего бытия...» – писал он, не ленясь указывать на, как бы сейчас сказали, «ляпы» своих коллег-живописцев, и убеждая и их, и представителей других профессий — музыкантов, ученых, военных — отправляться в путь.

«Надобно удивляться тому, что до сих пор, несмотря на сравнительные удобства и дешевизну путей сообщения, так мало путешествуют, – продолжал он. – Ездит, особенно по чужим землям, больше развлекающихся, скучающих людей, чем учащихся. Положим, что у первых больше денег, но причина не в этом только, а и в том, что вторые считают путешествие не столько необходимостью, сколько научной роскошью. Мне думается, однако, что в наше время ученый, художник, музыкант, даже военный не могут считать себя просвещенными людьми без проверки своего образования путешествиями. Как возможно вполне изучить географию и историю страны, не повидав ее? Возможно ли правильно понять Библию и Новый завет, не бывши в Палестине? С другой стороны, оценить и понять Рембрандта можно, только увидев Голландию, а Веласкеза – побывав в Испании. Гумбольдт, Лайель, Дарвин, Уоллес и другие первоклассные ученые не были бы так велики в своих выводах и открытиях, если бы не объездили значительной части земного шара и не проверили на местах своих догадок».

Если вкратце обобщить, какие края удалось увидеть Верещагину, чьи обычаи и какие пейзажи сохранить в вечности для исследователей будущего, то получится половина земного шара. Верещагин состоял художником при Туркестанском генерал-губернаторе и пережил восьмидневную осаду Самарканда во время восстания местных жителей, работал в Ташкенте, Бухаре, Туркестане, проехал казахские степи, путешествовал по Семиречью и Западному Китаю, писал виды Киргизского хребта и озера Иссык-Куль. Жил в Индии и выезжал в Тибет, работал в Мюнхене и выставлялся в Лондоне, был ранен в ходе русско-турецкой войны, находясь на борту миноносца, устанавливавшего мины на Дунае. И уже после этого побывал в Сирии и Палестине, в Крыму, на Филиппинах, США и Кубе и Японии. В ходе войны с последней он и погиб – на борту броненосца «Петропавловск» при обороне Порт-Артура в 1904 году.

По словам старшего научного сотрудника Русского музея Екатерины Шиловой, Верещагин «стал первым художником, открывшим русскому зрителю мир Востока, возглавившим движение к ориентализму в русской живописи». При этом сам он признавался, что изначально страстной любви к этому региону у него не было:

«Я учился на Востоке, потому что там было свободнее, вольнее, чем на Западе. Вместо парижской мансарды или комнаты Среднего проспекта Васильевского острова у меня была киргизская палатка, вместо „островов« или „Meudon« (пригород Парижа с живописным видом на него — прим. ред.) — снеговые горы, вместо натурщиков — живые люди, наконец, вместо кваса и воды — кумыс и молоко! Я настаиваю на том, что я учился в Туркестане и на Кавказе. Картины являлись сами собой, я не искал их».

Те, кто путешествовал по Центральной Азии, придя на выставку Верещагина, с удовольствием сравнят свои воспоминания с тем, что видел в этих краях художник полтора века назад. Виды Бухары и ущелье «Тамерлановы ворота», синие купола самаркандских медресе и мавзолеев, дервиши среди саманных домов Ташкента, киргизские юрты и удивительной красоты резные двери в Туркестане... Увидев их на полотне Верещагина «У дверей мечети», Иван Крамской писал, что они «так переносят в Среднюю Азию... что напишите книг сколько хотите, не вызовете такого впечатления, как одна такая картина».

«У дверей мечети»

Будучи художником-баталистом, Верещагин сознательно снижал пафос в изображении боев, стараясь отразить драматизм ситуаций и придавая сценам особую философскую глубину. Видя свою социальную задачу в том, чтобы донести до зрителя какую-то мысль, он старался подвести его к очевидным выводам о том, насколько ужасна война и смерть. Шедевром, мощнее всего воплотившим эту мысль, стала картина «Апофеоз войны».

«Апофеоз войны»

«Часто слышишь рассуждения о том, что наш век высоко цивилизованный, и что трудно представить себе, куда, в каком направлении, в какой степени может еще развиваться человечество, – писал он. – Не наоборот ли? Не вернее ли принять, что во всех направлениях человечество сделало только первые шаги, и что мы живем еще в эпоху варварства? Хотя бы взять то, что, стыдясь уже поедать своих врагов (т. е. людей, считаемых в известную минуту такими), мы еще не додумались до другого средства избавляться от них или изменять их образ мыслей, как десятками, сотнями тысяч убивая, истребляя их...»

Кстати, будучи на выставке, обратите внимание на раму этой картины — она была подобрана самим художником и является фактически продолжением полотна: Верещагин попросил мастеров нанести на нее крупную каменную крошку. «Хаотично положенные друг на друга фрагменты дробленого камня перекликаются с наваленными в груду останками человеческих голов на холсте», – комментирует в статье «Без рам... не посылайте выставки» старший научный сотрудник Русского музея Оксана Лысенко, ведущий специалист по истории картинных рам.

В Балканской серии мысль об ужасе кровопролития сильнее всего воплотило полотно «Побежденные. Панихида», на которой изображена сцена, свидетелем которой стал сам художник во время боев русско-турецкой войны.

«Побежденные. Панихида»

При этом художника некоторое время упрекали в том, что он недостаточно уделяет внимание родной земле. В конце 1880-х-начале 1890-х Верещагин проехал по русскому северу, где его восхитило древнерусское зодчество. Всегда с большим вниманием относившийся к подаче своих работ, он воплотил это и в стиле их золоченых рам. За основу он взял увиденное в Ростовском музее церковных древностей, и местные мастера-резчики выполнили рамы по его рисункам. При этом у художника было четкое представление о том, что он хотел видеть — даже оттенок золота имел значение: оно должно было быть розоватым и матовым. Впервые «русская серия» Верещагина была представлена публике в Париже в 1888 году, в том числе хранящаяся в Русском музее картина «Внутренний вид церкви Иоанна Богослова на Ишне близ Ростова Ярославского».

Внутренний вид церкви Иоанна Богослова на Ишне близ Ростова Ярославского. Этюд

В 1903 году Верещагин впервые посетил Японию. Критик Владимир Стасов отмечал, что, работая над картинами этой серии, художник «будто отдыхал от громадного предыдущего напряжения и страшной энергии, пошедшей на изображение военных и трагических сцен». Мы видим здесь другого Верещагина, любующегося миром. Показательной работой в этом плане Екатерина Шилова считает картину «Прогулка в лодке».

«Прогулка в лодке»

Одним из архитектурных объектов, которые, по мнению исследователя, впечатлили художника в Японии, стал храмовый комплекс Тосёгу, орнамент которого отразился в рамах «японских» работ, таких как «Вход в храм Никко»: художник использовал традиционные для Японии цветки пиона и образ льва фо — охранителя от злых духов.

"Шинтоисский храм в Никко"

Силу художественной подачи Верещагин понимал гораздо лучше большинства своих современников — в первую очередь этим многие и объясняют его коммерческий успех. Верещагин впечатлял публику не только роскошными рамами картин, но и общей атмосферой выставок.

«Стены (а порой и окна) экспозиционных залов были затянуты тканью, везде стояли экзотические растения, часто — играла музыка, – пишет Оксана Лысенко. – Верещагин экспонировал свои работы сериями, развивая «один и тот же сюжет во многих картинах». Таким образом зритель оказывался во власти развивающегося перед его глазами действия. Впечатление усиливалось благодаря представленным в залах предметам этнографических коллекций, деталям военного снаряжения, оружию, боевым значкам, сопутствующим тематике произведений и собранным художником во время работы над ними в путешествиях или местах военных действий».

К слову сказать, Василий Верещагин собирал предметы не только для своих выставок и коллекций, но и для музеев страны — Вологодского, Ростовского. А его собственное собрание в количестве 1015 экспонатов в 1900 году поступило в Русский музей — в том числе драгоценные изделия, украшенные эмалью, и коллекция нательных крестов XVII-XVIII веков.

Коллекционировал художник и пуговицы – пышно декорированные, зачастую стоившие дороже самой одежды, перешивавшиеся с обветшавшего платья на новое и даже передававшиеся по наследству. А кроме того — головные уборы, бытовые предметы, иконы, рукописи...

Этнографические коллекции будут выставлены и на нынешней юбилейной экспозиции художника в корпусе Бенуа — из собрания Этнографического музея. Выставка будет открыта до 24 июля.

Алина Циопа, Фонтанка.ру

Из воспоминаний Василия Верещагина (по книге «Верещагин В. В. Повести. Очерки. Воспоминания):

• В бытность мою в Туркестане я был хорошо знаком с военным губернатором Г*. Уезжая в одну из экскурсий, я просил его подержать у себя, на время моего отсутствия, все мои наброски и этюды, писанные масляными красками, прибавивши крепко-накрепко просьбу не испортить их. Из путешествия писал об этом же, т. е. напоминал, чтобы этюды как-нибудь не попортились. Приезжаю назад, и первый вопрос к Г*. "Целы ли этюды?" – "Целы, целы, в таком месте, что не могли испортиться. Мина! – зовет генерал слугу, – укажи Василию Васильевичу его картины..." Я отправляюсь и нахожу мои этюды – на погребе.

• В том же самаркандском походе, в саду, где стоял штаб, командующий войсками держал военный совет: 5 или 6 генералов беседовали, сидя на земле в тени деревьев, а мы, молодежь, стояли поодаль и, конечно, не скучали, болтали, смеялись, кто острил, кто старался издали угадать, о чем могла идти речь у начальства. Я, художник, например, прищуривал глаза, любовался эффектом светлого пятна, образуемого белыми кителями на ярком фоне окружавшей зелени; а один артиллерийский офицер, очень милый, образованный, выпалил вдруг таким замечанием:
– Ах, славно их превосходительства сидят – одним снарядом я бы их всех уложил!

• Проезжая в первый раз на Кавказ в 1863 году, я засел на одной из станций "за неимением лошадей". Станционного дома не было, он сгорел, и пришлось коротать время в избе, в которой жили староста с семьею и ямщики и грязь которой была по этому случаю образцовая. Тут были куры, свиньи и телушки.
Чтобы не терять золотого времени, я вынул дорожный альбом и начал заносить всю обстановку избы с людьми и животинками. Многие подходили, узнавали предметы, дивились, а наконец, подошел и староста, долго молча смотревший на мое занятие. "Что это вы пишете?" – "Как видишь, заношу на память твою хату, со всею хурдою".-"А зачем это, позвольте узнать?" – "Так, для себя".- "Позвольте просить вас не писать".- "Почему это?" – "Да ведь станция беспременно скоро будет готова, я уж тороплю, тороплю..." – "Да мне-то что же до этого за дело?" – "Помилуйте, мы хорошо понимаем, только ведь это не по моей вине проезжающие останавливаются здесь... Позвольте просить вас не писать!"
Так как я не покидал занятия, то смущенное начальство ушло и, вскоре возвратившись, объявило: "Пожалуйте садиться, лошади готовы!"
Я еще не знал тогда, что карандаш и перо могут быть такими талисманами.