Комета по имени Митя

06 апреля 2013, 19:19

Версия для печати

Tweet

Девять дней назад не стало Мити Семака – самого талантливого из молодых актеров обеих столиц. Никто на моей памяти не дебютировал в профессии так мастерски, так ярко, с такой уверенностью в своих силах и правах. Тут не про амбиции речь – амбиции у всех – у этого артиста было редкое для его лет осознание своих недюжинных возможностей и готовность «ни единой долькой не отступаться от лица», не идти на компромиссы, не соглашаться на меньшее и работать, работать, работать.

Ему было 26 лет, но петербургскую Театральную академию он окончил только прошлым летом, курс Юрия Красовского. Да и не окончил даже – пару экзаменов каких-то не досдал. Но в творческих профессиях диплом – предмет чрезвычайно условный, учеба настоящая по сути начинается на профессиональной сцене, рядом с мастерами. А Митя, в отличие от однокурсников, ни в какой театр не пошел. Не буду тут врать, что это было гордое сознательное решение - больше интуиция. Хотя позже он не раз признавался, что мечтал, чтобы его на сцене увидел Лев Додин. Однако я не могу себе представить, чтобы Митя Семак оказался в какой-то труппе – даже в стажерской группе МДТ-Театра Европы (как четверо его однокурсников), смиренно выходил на сцену в эпизодах, посещал уроки речи и вокала у блистательных педагогов МДТ и ждал чего-то большего. Хотя в принципе это вполне удачное начало для талантливых молодых людей.

Митя Семак шел своим путем, и, как это всегда случается в жизни исключительных людей, судьба шла ему навстречу. Я не знаю, как ему удалось уговорить московского продюсера Наталью Романцову взяться за «Крейцерову сонату» - да это и не важно. Важно, что это случилось. 26-летний актер Дмитрий Семак вышел на сцену в роли женоубийцы Позднышева. В Москве. После третьего спектакля билетов на премьеру было не достать. А приехав на последний, пятый спектакль я обнаружила в зале людей, которые покупали билеты на все «Сонаты» и собирались ехать в мае в Петербург на фестиваль «Радуга», в афишу которого спектакль был включен. В Москве арендовали сцену театра «Ромэн» - зритель сидел на сцене, 150 человек, в то время как три актера и три музыканта распределялись по залу и авансцене. В программке жанр произведения определялся как «моноспектакль для трех актеров и скрипки, виолончели и фортепиано». Семак играл вовсе не то, что написал Толстой. Повторив в прологе четыре раза слово «убил» - как-то так невозможно буднично, с акцентом на самом факте – факте судебного, а не нравственного порядка, - он, точно Вергилий Данте, отправлялся потом кружить по тому аду, в который превращаются отношения полов в повседневной жизни. И передавая мучительные подробности интимной жизни двух людей – самого Позднышева и его жены – актер Семак уходил от проповедей Толстого к надрывам Достоевского, обнаруживая такие бездны человеческой психики, что слезы на лицах зрителей выглядели не сентиментальной эмоцией, а единственно возможным механизмом самозащиты от непривычных для театрального слуха, истинно трагических переживаний.

На втором спектакле я стала наблюдать не только за актером, но и за залом. Парочки всех возрастов примерно на десятой минуте спектакля сбрасывали маски: мужчины принимались нервно ерзать, поглядывая на дам (потому что говорил артист о том, о чем обычно не говорят: об узаконенном мужском разврате, о манипуляциях детьми в браке, о перегонной чувственности, подменяющей отсутствующее изначально чувство, о том, как до отвратительности просто и предсказуемо работают физиологические механизмы от века и по сей день и к чему в итоге приводит эта адская механика). Я абсолютно убеждена, что «Крейцерова соната» - одно из самых нечестных произведений Льва Толстого, популярность которого прежде всего и определяется манипуляциями автора сознанием масс, нездоровым интересом среднестатистического индивида к запретным темам и разного рода табу. А Дмитрий Семак сыграл очень честную историю, расставив все акценты и оценки так четко, как только и можно было их расставить, не ведя двойных игр и не лукавя с собой.

Но главная уникальность спектакля не в этом – не в том, что мощнейшего таланта молодой актер колоссально сыграл персонажа. А в том, что никому из публики артист не позволил остаться в стороне. Российские актеры со времен Станиславского публики побаиваются, прячутся от нее за четвертой стеной, рассказывают герметичные истории, оставляя зрителю на откуп последующие выводы. Дмитрий Семак выходил к залу напрямую, и каждого выводил на разговор. Смотрел в глаза (в каком бы дальнем углу не прятался собеседник), задавал вопросы, очень конкретные и откровенные. И с вызовом. Изображать отсутствие было бесполезно – по личному опыту говорю. Темные, умные, пытливые глаза актера приковали к себе и требовали ответа. Чтобы не стать посмешищем в том числе и в своих глазах, надо было отвечать искренне – какой бы стыдной ни была эта правда. И речь тут не о кураже, который можно заметить у ряда молодых артистов, выходящих к залу ради кайфа минутной победы: когда на сцену – как в холодную воду после сауны; с возможностью, покуролесив, подурачившись, убежать обратно в теплое закулисье. Нет. Семак владел залом спокойно, уверенно, со знанием своей цели и силы. Силы воистину гипнотической. Иначе не объяснить, почему взрослые люди после спектакля бросались на сцену, чтобы поделиться с артистом-дебютантом подробностями своего личного опыта.

«Жилец шестого этажа на землю посмотрел с балкона// Как бы в руках ее держа и ею властвую законно.// Вернувшись внутрь, он заиграл не чью-нибудь чужую пьесу// А собственную мысль, хорал, гуденье мессы, шелест леса». Вот так Митя Семак и играл Толстого – не присваивая текст, как это делают большинство актеров, а словно бы сам его придумывая по ходу действия. Он и жил так – на бешеной скорости, ощущая вкус каждого мига существования, смакуя его, как виски, который он предпочитал другим напиткам. Как-то так получилось, что я попала на последнюю репетицию, ночную, продолжавшуюся до 5 утра 18 марта. Я пришла после отличной премьеры Туминаса в Вахтанговском – «Евгений Онегин». Режиссер «Крейцеровой сонаты» Николай Дручек приехал после восстановления «Безумной из Шайо» в Мастерской Фоменко. Репетиция по сути была технической – вводили двух новых музыкантов: скрипача и виолончелиста. Но Митя, по пять раз проходя один и тот же эпизод, работал с каким-то неистовством, уточняя и уточняя до микронов психологические нюансы. Это было переживание такой точности и тонкости, какой бывает звук у великих певцов – нормальное ухо не различает этих шестнадцатых, тридцать вторых долей, но вынести этой точности не может: комок в горле прорывается или слезами, или восторженными воплями. Спросила: «Мить, ты что так репетируешь-то, как в последний раз? Спектакль же завтра». Посмотрел на меня так, словно даже не понял, о чем я спрашиваю.

В другой раз с вызовом спросил: «Ну что, достоин я твоей премии?» Мы были на «ты» - Митя был сыном моего давнего друга, народного артиста России Петра Семака, но никогда этого не афишировал, даже в институт поступал сам и поступил только с третьего раза. «Да зачем тебе моя премия (имеется ввиду петербургская театральная премия для молодых «Прорыв», которую мы с коллегами и городским комитетом по культуре учредили 4 года назад), ты уже вообще в другой галактике существуешь». Ему можно было говорить такие вещи – его стремление и желание быть лучшим, быть победителем, владеть тем, что ему нравилось, основывалось на здравом и адекватном видении себя. Цену себе он знал, но это не имело отношение к дешевому зазнайству, скорее тут говорила мамина восточная кровь. Говоря со сцены про истину страстей, он делился своим опытом, не книжным.

Он много говорил о Рогожине и мечтал его сыграть. Я искала для него режиссера. После премьеры «Крейцеровой» Митька уже очень четко понимал, что никогда не смог бы работать в театре в наше время, когда актерская свобода предоставляет такие возможности. В последние два месяца он перестал быть сыном друга, он сам стал близким, очень значительным, большим другом. Мы много говорили, в том числе об опыте смерти, который был у Митьки и которого не было у меня. Во время последнего разговора поймала себя на том, что ощущаю себя сильно младше своего собеседника.

Чаще других слов я слышала от него слово «спасибо». За совет, за поздравление с праздником, даже за какие-то дурацкие нотации. Своего продюсера, Наталью Николаевну, которую считал крестной в профессии, почитал и уважал, как мать, он мечтал отвезти в Рим – с первого большого гонорара за очередной сериал. За ним он и приехал в Питер, на один день.

Митя был красив, как бывают красивы люди, про которых говорят: «Богом поцелованный». Он обладал той харизмой, которая позволяет человеку забыть про слово «невозможно». «Вот видишь, - говорил он, в очередной раз добившись того, чего, по моим представлениям, было абсолютно не реально достичь, – это возможно!».

Его, вне всякого сомнения, ждала ослепительная актерская, мужская, человеческая судьба. Судьба созидателя, дарящего миру и людям свет, веру, гармонию. Но говорить ему: «Митя, береги себя», - было глупо. Его взрывная энергия не допускала остановок. Остановить его бег могло только одно.

Его сердце остановилось под утро. Во сне. Врач, проводившая вскрытие, сказала, что оно было изношено до предела.

Ближайшую «Крейцерову сонату» Дмитрий Семак должен был играть завтра, 8 апреля.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»