Театральный детектив: «Он в Аргентине» в МДТ - Театре Европы

30 июня 2013, 23:55

Версия для печати

Tweet

Этот премьерный спектакль по пьесе Людмилы Петрушевской начинается необычно поздно – в 20.30, а и то в 21.30. При этом в фойе Малого драматического расставлены столы, на которых – чай и с десяток сортов варенья. Спектаклем «Он в Аргентине» МДТ – Театр Европы открыл новый проект: «Для тех, кто не спит». Ближайший спектакль – 13 июля.

Суть проекта в том, что после какого-либо одноактного спектакля в его же декорациях играют еще одну, тоже недлинную постановку: до спектакля публика угощается чаем, а после может продолжить общение в открытом до полуночи театральном буфете. Казалось бы, тут более всего уместен легкий жанр, но МДТ не изменяет себе и здесь. Спектакль «Он в Аргентине» полностью соответствует тому жанру, на котором собаку съела неподражаемая Людмила Петрушевская – это трагикомедия абсурда, причем, абсурда специфически отечественного, российского, до жути близкого. Именно – до жути. Потому что на сей раз сюжет напрямую связан со смертью, хотя до поры до времени об этом никто не догадывается.

«Он в Аргентине» - пьеса, где действуют, а точнее, ведут непрерывный напряженный диалог две женщины: средних лет Нина и преклонного возраста Диана. На театральной базе отдыха, к осени опустевшей, не осталось никого, кроме них. На сцене МДТ, к необъятным платанам и гипсовой Венере на заднем плане, которых художник Александр Боровский придумал для «Бесплодных усилий любви», добавились еще только осенние листья под ногами и несколько туго набитых (очевидно, тем же листьями) черных мешков.

Героини практически не встают со своих мест. Но их играют две выдающиеся актрисы современности, Татьяна Щуко и Татьяна Шестакова (последняя выступает еще и режиссером, общее художественное руководство постановкой осуществил Лев Додин). И это, что называется, актерский высший пилотаж – от их внимания ничто не ускользает, всё идет в дело. Начиная от феноменально емких и колоритных речевых ошибок и оборотов, которые используют герои Петрушевской и которые, звуча со сцены, оказываются исчерпывающими характеристиками персонажей. Все эти «Удмурдии, винегреды», которыми сыплет простодушная Нина, говорят о ней гораздо больше, чем резиновые сапоги и трико, неведомо как не истлевшие с советских времен. Ее же перлы – «гинекологическое древо», «бибигон рабочего класса», «рок судьбы». Или вот такое падежное извращение: «Зовут его туда переселяться к матери и к сестры. И у матери и сестре жить». И Шестакова настолько виртуозно присваивает этот квазиреалистический городской провинциальный слэнг, что абсурд Петрушевской отходит на второй план, а на первом оказывается подлинность этой нашей современницы, которая тоже, как выясняется, урвала свою долю женского счастья у бесчеловечного мира, охраняет его как святыню и откровенничает лишь с поросенком, у которого «рыло ну прям человеческое».

Со второй героиней всё сложнее. Она долгое время остается персоной икс. Прямая, как струна, сухая, в гамлетовском черном бархатном берете и длинном черном пальто, она – и, прежде всего, из-за исключительной правильности речи – кажется «недобитой» представительницей былых времен. Но потом выясняется, что речь эта – сценическая. И стихи Гумилева, Есенина, Пушкина и Шекспира – часть профессии. Она – актриса на пенсии, похоронившая нескольких мужей, которая отчего-то не едет в город, но ни на секунду не теряя самообладания, морочит голову своей и без того не семи пядей во лбу собеседнице. И даже финальное «Брось телефон, сволочь!» произносит с посылом, точно с большой сцены в старинном многоярусном театре.

Сначала ясно только то, что Диана отчего-то не ест, а Нина пугает ее тем, что «вот как сейчас возьмет и запихает ей в рот винегреда». Впрочем, несомненно и другое: что эта старуха Татьяны Щуко – не менее железная, чем та, которую актриса играет в «Московском хоре» Людмилы Петрушевской на этой же театральной сцене, и в итоге все выйдет именно так, как она задумала. Однако вопрос, что ей нужно и почему, долго остается открытым, заставляет вслушиваться в абсурдные на первый взгляд диалоги, искать то, что «выпало из смысла».

Попутно появляется нечто вроде невидимых призраков. Родственников и знакомых, которые «мумифицировались» заживо по нерадивости или от жестокости своих близких. Разговоры о смерти ведутся точно таким же тоном, что и разговоры о соленьях и маринадах, которыми Нина кормит свою многочисленную родню. Причем, фразы ее выстроены уморительно смешно, как только у Петрушевской и получается: в трех словах – весь анекдотический абсурд национальной ментальности, причем, женской: «Я для мамы живу, чтобы ее невестку кормить, чтоб она треснула». И ведь, если разобраться, тут - прямое продолжение некрасовской темы русских женщин, чья жизнь – в чистом виде повседневный подвиг. Почти как у барона Мюнхаузена в фильме Захарова: «с восьми до десяти у него запланирован подвиг», - только у наших соотечественниц чаще.

А величественная старуха, между тем, путает не только собеседницу, но и зрителя. И уверяя, что кофе из желудей она не пьет, потому что туда «вместо желудей суют химию: целлюлозу, поролон, полиэтилен», - она на самом деле думает лишь о том, чтобы самой мужественно мумифицироваться, как какой-то ее знакомый, которого родственники не простили за давние грехи даже в смертельной болезни. Но как только собеседница начинает о чем-то таком догадываться, в ход идет упомянутый Пушкин. Или Есенин. И та снова и снова только взвизгивает от восторга: «Ойййй! Как я люблю, когда вы стихи читаетеееее».

Но одинокая женщина преклонных лет, которая мечтает умереть, потому что ей некуда пойти, - это сюжет не «петрушевский». У этого драматурга «трагический театр Гауптмана» не прекращается никогда, сопровождая героев до самой последней черты. Немыслимый, казалось бы, для данной ситуации географический пункт Аргентина возникает вроде бы случайно и самым забавным образом – во фразе, которая стоит целой пьесы: «А другие возьмем случаи? Кто окажется в Аргентине, - а кто вообще неожиданно в Кремле. По-разному происходит судьба». Но именно Аргентина и станет символом того «рока судьбы», который так пугает Нину, женщину, которой, хоть рожать уже и поздно, но до смерти еще далеко.

Рассказывать, в чем тут соль, - всё равно, что раскрыть финал детектива. Но непременно нужно сказать, что, оттолкнувшись от «Аргентины», две актрисы принимаются разыгрывать уникальный трагифарс – подчеркну, в статичных мизансценах, делая ставку на текст, интонации и психологическую эквилибристику экстракласса. Невероятность истории, сочиненной старой актрисой, сравнится только с невероятностью иных сценариев для сериалов, но история эта написана таким языком и так сыграна, что вопрос об ее подлинности все-таки каждый решает для себя сам. Смотрится она как мастерская режиссура жизни, которую, повторюсь, Татьяне Щуко играть не впервой. И надо отдать должное реальному режиссеру спектакля Татьяне Шестаковой – тут соблюдены мельчайшие нюансы нежного и героического женского взгляда на мир: и способность матери поверить во что угодно, когда дело касается безопасности ее ребенка (сколько мошенников по сей день пользуются этим женским феноменом), и умение довольствоваться ничтожным счастьем, раздувая его до космических масштабов, и готовность с партизанской стойкостью не сознаваться в очевидном ради сохранения мифа о любви, самой же несчастной бабой и сотворенного, как поется в попсовой песенке, «из того, что было». Удивительнее всего, что все эти «женские штучки» фантастическим образом упраздняют смерть, ну или, как минимум, отправляют ее куда-то далеко на периферию сознания, как нечто не в пример наименее значимое для жизни в целом.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»