Свобода последнего слова

12 мая 2016, 15:30

Версия для печати

Tweet

«Человек – это душа, внутри которой живет текст», – эту фразу как-то сказал литератор Самуил Лурье. Которому сегодня, 12 мая 2016 года исполнилось бы 74 года.

Уже после его смерти журнал «Звезда» опубликовал повесть «Обмокни», над которой писатель работал буквально до последних дней, и которую так и не успел закончить. Это произведение стало своего рода завещанием Самуила Лурье, головоломкой, которую читателям и критикам еще предстоит попытаться разгадать.

Повесть «Обмокни» вообще-то посвящена Салтыкову-Щедрину и загадке, скрытой в его первой повести «Запутанное дело», но получилось так, что это оказалась еще одной загадкой самого Самуила Лурье.

«Собака доедена, песенка спета, – начинает Лурье свое последнее произведение 18 мая 2015 года. – А всё хочется еще текстик сочинить. Последнюю поставить карточку. Со дна дырявого кармана. Шестерку не козырную. Никуда не вывезет, но и баловством никто — по крайней мере в глаза — не попрекнет. Текстик не от нечего делать, а как бы для порядка. Дескать, вот и еще есть в русской литературе страничка, никем не прочитанная правильно, кроме меня. Наплевать, что никому она не нужна, страничка эта, лепесток макулатурный. Швыряю на стол. Как предлог для личного (беззвучного, понятно) обмокни — сойдет, надеюсь».

Повесть не только и не столько об этой неразгаданной страничке, а о том, что сама история русской литературы – это увлекательный авантюрный роман, или, как пишет Лурье, – игра в правду.

«Была такая игра: словесность. Название сохранилось, но правила изменились. А были такие: составляешь из ничьих (общего пользования) готовых слов предложения якобы свои. Ваше присутствие в предложении является его правдой. И каждое хорошее предложение стремится к ней. Чтобы доставить как можно больше наслаждения — вам, это главное, но также невидимому и, как правило, безмолвному игроку напротив, по ту сторону текста. Преобразующему ваш синтаксис в воображаемый голос, а его — в затеи собственного мозга. Короче, та, старинная, словесность была игрой в конечном счете в правду. Говорят, и до сих пор ею развлекаются иногда за границей. А на территории бывшей РИ, нынешней РФ, она была в ходу всего два века (ну, с припеком, рыхлым и со следами крови)».

Подозреваю, что большую часть того, о чем, рассказывая об истории русской литературы, упоминает Лурье, многие из нас или в свое время пропустили, прогуливая школьные уроки литературы, или очень крепко забыли. Но это не страшно, будет повод освежить знания.

Как известно (в частности по предыдущей повести Самуила Лурье «Меркуцио», написанной, уже когда автор был тяжело, и как он сам предполагал и, увы, не ошибался, неизлечимо болен), основная сюжетная линия для Лурье – это возможность время от времени, как бы случайно отвлекаясь, поговорить о всяком-разном, что его в этот момент волнует. Именно сейчас, сегодня, сию минуту. Потом все сюжетные линии сведутся воедино, но первоисточник их, самые сильные впечатления оттуда – из детства. «Меркуцио» так и называется – повесть с обратной перспективой.

В повести «Меркуцио» одним из самых важных эпизодов становится некий непроговариваемый кошмар, относящийся к не слишком морозному дню 14 января 1953 года. Который следовал за 13-м января того же года, когда в газете «Правда» появилась чудовищная статья о «врачах-убийцах», положившая начало массовой антисемитской истерии, которая сопровождалась увольнениями и арестами и дала начало так до сих пор и не опровергнутым слухам, что советские евреи вот-вот должны были разделить участь других репрессированных народов. Лурье упоминает эту дату – 14 января, но что именно он пережил в этот день, не рассказывает, ограничиваясь описаниями некоторых других историй, как его «однокорытники» по мере сил и глупости боролись с «космополитизмом» в его лице.

Впрочем, сестра Самуила Лурье в каком-то комментарии в Фейсбуке упоминает, что в этот самый весьма памятный день ее – четырехлетнюю – с оттяжкой ударил ногой в живот проходивший мимо 17-летний подонок. Вообще, судя по воспоминаниям о том дне, бить ногами именно в живот тогда было своего рода трендом. Ну да ладно… кто старое помянет, тому глаз вон (впрочем, у этой поговорки, как известно, есть продолжение: а кто забудет, тому – два вон).

В повести «Обмокни» есть похожий, хотя и не столь кровавый, но чудовищный эпизод. Сначала речь идет о революционном матросе, «скурившем» на самокрутки бесценные письма классиков русской литературы, в том числе Салтыкова-Щедрина. А дальше – короткая врезка о Марине Цветаевой, которую Лурье несколько раз и, без сомнения, намеренно называет «поэтессой» (обсуждать разницу между словами «поэт» и «поэтесса» и отношение к этому вопросу Цветаевой не будем). Так вот, в каком-то ее мемуаре или письме Лурье прочитал, что она, недолгое время работая в каком-то советском учреждении, была сильно угнетена обстановкой, в том числе тем, что «за столом напротив работала похожая на селедку жидовка». «Или жидовка, похожая на селедку, – не проверять же», – пишет Лурье. (Мы тоже проверять не будем).

Дальше – крайне невеселая история знакомства с этим словом самого Лурье: «А я это слово слышал только один раз в жизни. (Жид — сколько угодно.) И до смерти не забуду той презренной минуты, когда услышал». Историю, действительно чудовищную, не зря он о ней помнил больше 60 лет прочитаете сами (примечание: эта часть повести «Обмокни» есть только в бумажной версии и отсутствует в электронной).

Впрочем, не придраться не можем: думается, Лурье ни разу «в мирной» жизни не слышал этого прекрасного слова исключительно потому, что благодаря мудрой сталинской политике послевоенные школы были поделены по половому признаку. Вероятно, девочки с непорядком по пятому пункту, особенно те, которым довелось приобщиться к народной жизни в пионерских лагерях, могли бы серьезно просветить Лурье на эту тему.

Короче, случайно оброненное в письме подлое слово он Цветаевой так и не простил. И даже в случае возможной встречи ТАМ – прощать не собирался: «Я любил и даже некоторые до сих пор считаю прекрасными стихи Цветаевой. Но если мои представления о мироздании окажутся неверными, и если все-таки случайно встречу там М. Ц. (и если узнаю) – отвернусь».

Такая вот история о непрощении. И ведь уже не поспоришь, не попросишь о снисхождении: написанное «вороньим пером» не вырубишь никаким топором – окончательный приговор вынесен и обжалованию не подлежит.

Есть у Лурье эссе о Бродском, которое называется «Свобода последнего слова»…

Убрал бы он эпизод с Цветаевой из окончательной редакции «Обмокни»? Теперь уже не узнаем, но на самом деле, что-то подсказывает, что вряд ли… Понимал, что цветаеведы и цветаелюбы накинутся на него с кулаками и попытаются съесть без соли? Без сомнения. Готов был к литературному скандалу? А то! Значит, так тому и быть – писатель жив, пока живы его тексты.

«Вот чего во мне нету, так это благоговения. Мне кажется, что нет более мертвого и непродуктивного чувства», – говаривал он когда-то. Так что пусть уж теперь Самуил Лурье и Марина Цветаева разбираются между собой сами. Без нас. Ну и мы не в накладе – будем читать тексты, жившие, по слову Лурье, в их душах.

Максим Волков, специально для «Фонтанки.ру».