Всё течёт, ничто не меняется

04 мая 2016, 13:15

Версия для печати

Tweet

На Новой сцене Александринки показали два эпизода будущего спектакля «Картотека» – совместного проекта Русского инженерного театра АХЕ и польского визуального театра Cinema. Вполне завершенный на данном этапе сценический текст эпизодически заснял на камеру Илья Трусов и прокомментировала Жанна Зарецкая.

Драматургия абсурда отечественным театром в целом до сих пор освоенная лишь точечно, в работах театральных мастеров выглядит весьма убедительно. А в данном случае еще и поляки выступили в качестве компаньонов, а уж им не занимать опыта работы с абсурдистскими текстами – политический и социальный театр, который в России, если и возникал, то базировался на классике, в Польше как раз апеллировал к абсурдистским текстам и породил, как минимум, двух классиков драматургии абсурда: Славомира Мрожека и Тадеуша Ружевича. АХЕ и Театр Cinema выбрали для опыта совместной работы раннюю – 1960 года – пьесу Ружевича «Картотека». Её герой перебирает условные карточки собственной памяти, которые категорически не складываются хоть в сколько-то внятную картину мира. Послевоенная реальность в трудах художников, писателей, поэтов осознает себя как реальность, где все связи – от общественных до семейных – предельно ослаблены и потому реальность становится максимально текучей.

(48.1 Мб)

Видео: Илья Трусов

Английский социолог польского происхождения Зигмунт Бауман даже придумал термин «текучая современность», описывающий новое состояние общества, в котором размыты все границы, в том числе, границы свободы человека, в котором крайний индивидуализм сознания замыкает человека на себе, а не на другом, при этом тотальный глобализм начисто стирает исключительность отдельной личности. За полвека с момента постановки этих диагнозов, они лишь усугубились. Так что пьеса Ружевича не утратила актуальности, а наоборот, стала поводом для новых художественных рефлексий. Другое дело, что, если учёные констатируют факты, придумывая им определения, то художники их драматизируют, протягивая между героями невидимые нити напряжения. Впрочем, у художников – создателей театра АХЕ Максима Исаева и Павла Семченко и объединившихся с ними польских коллег из театра Cinema под руководством Збигнева Шумского – эти нити местами становятся видимыми, реальными, превращаются в театральные метафоры: есть эпизод, где все герои откуда-то достают подлинные суровые нитки и пытаются пришить себя одни к другому, но на конце ниток нет узелка, и ничего не получается.

Спектакль в черной (репетиционной) комнате Новой сцены Александринки начинается со света софитов, бьющего в глаза, и вереницы людей, бредущих друг за другом вокруг сложенных по квадрату деревянных досок (со стороны они напоминают большую песочницу без песка) под звуки то ли марша, то ли вальса, в котором слышатся гуцульские скрипки. Потом люди вдруг замечают друг друга, да не просто замечают, а, словно бы, узнают: бросаются в объятия с криками «Мама?», «Тетя?», «Отец?» – слова звучат по-польски и по-русски, но объятия, спустя мгновения, превращаются в оковы, из которых человек не может выбраться, а выбравшись, бежит, сломя голову, и при следующей уже предпочитает обойти стороной очередного родственника. Расшифровывать театральные (и другие) метафоры – дело неблагодарное, разве что поверить образы польского поэта Ружевича строкой Пастернака: «А на улице вьюга, все смешалось в одно – и прорваться друг к другу никому не дано»…

Три женщины и четыре мужчины (среди мужчин есть два хорошо знакомых театралам человека – это художники, создатели АХЕ Максим Исаев и Павел Семченко) выстраиваются все в новые мизансцены, которые, по большому счету, слов не требуют: обыденные предметы, как это обычно бывает у АХЕ, театра – многократного лауреата престижных европейских и российских фестивалей, принимают на себя столь причудливые роли, переживают такие превращения, что воздействуют куда сильнее слов. Например, «песочница» оказывается контуром (или остовом) дома, у которого позже появятся весьма странные стены. Актеры возьмут толстые резинки телесного цвета и закрепят их за реи сверху и снизу. Резинок будет много, десятки, и, дотрагиваясь до них, герои поначалу будут вскрикивать, точно от ожогов. Затем появятся стулья, на которые герои рассядутся, повалит дым – и персонажи несколько раз преодолеют на стульях расстояние от дальней стены к ближней, раздвинут резинки и посмотрят в зал: лица их будут выражать застывший крик. Но это не будет маска ужаса или отчаяния, пугающая своей эмоциональностью, как на античные трагические маски, – крик на лицах сегодняшних героев застыл и остался в прошлом, в газовых камерах или подожженных карателями бараках. Со временем память теряет остроту, требуется реанимация. Но это уже – дело идеологов. А спектакль – не об этом. Он о том, что человек XXI века лучше видит с закрытыми глазами, чем с открытыми. Об этом – один из немногих звучащих в спектакле монологов, который артисты произносят по-польски и по-русски: «Горизонт лучше видно с закрытыми глазами. Я закрываю глаза – и вижу». У каждого свои карточки памяти.

Сам Тадеуш Ружевич, умерший лишь недавно, в апреле 2014 года в возрасте 92 лет, утверждал, что не только «Картотека» – его пьесы вообще – это не коллажи, а мусорные корзины. Не только люди, но и события в них принципиально не связываются одно с другим, не выстраиваются в картину мира. Как новостная лента. И как ни пытаются бороться с этим обстоятельством отечественные идеологи от культуры, ничего у них не выходит. Какая там национальная идентичность, если и персональной-то не найти.

Спектакль АХЕ и Cinema – это поиски героями себя: звучит не слишком оригинально, но выглядит куда как небанально. Польский артист по-русски произносит монолог о том, что в детстве он мечтал стать чем-то значительным – космонавтом, миллионером, etc. «А теперь Я – это всегда Я». Герой встает, идет по тонкой досочке, на другом её конце появляется бутылка, видимо, водки, герой садится на пол, наклоняет доску, бутылка едет к нему, герой ставит ее на голову, надевает пиджак и выглядит гораздо выше, чем был.

В финале актриса Малгоржата Валас читает текст по-польски, но зрители понимают, о чем речь, потому что Максим Исаев перед началом действия – вместо пролога – предусмотрительно прочел перевод. Смысл текста – «мой отец не был великим, он был обычным чиновником, которые быстро умирают, и которых тут же забывают». Героиня другого классика-абсурдиста, француза румынского происхождения Эжена Ионеско, в пьесе 1951 года «Стулья» сетовала, что муж её мог быть «главным императором, главным редактором, главным доктором, главным маршалом», а стал всего лишь маршалом лестничных маршей — то есть, привратником. Искать героев в нынешнем мире так же бесполезно, как и выстраивать связи. Семеро персонажей в финале еще раз пытаются прочертить эти связи – на сей раз на полу белыми мелками, но стоит человеку сделать шаг в сторону – и схема безвозвратно рушится. И снова ослепительный контровой свет превращает людей в тени. Но у зрителей будущего совместного российско-польского спектакля есть преимущество: им предстоит увидеть отличные актерские работы, достаточно яркие и точные, чтобы узнать в героях себя и сохранить в памяти.

Впрочем, программка обещает: «Театры АХЕ и Cinema намерены создать новую смысловую последовательность расположения карточек текста. Такую, при которой герои пьесы обретут надежду на понимание, способность к трансформации или горячий кофе».

Премьера намечена на осень 2016 года.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»