Памяти Дмитрия Циликина

01 апреля 2016, 13:10

Версия для печати

Tweet

У журналиста, театрального критика Дмитрия Циликина – острого и легкого, но при этом изящного и даже эстетского пера – поклонников немало. И тексты Димы, печатавшегося буквально во всех профильных и непрофильных изданиях, у нас останутся. Не будет больше человека, артистичного, циничного, исключительного и замечательного во всех своих проявлениях. В памятном материале «Фонтанки» – воспоминания Диминых друзей, учеников, коллег.

ПАМЯТИ ДРУГА

Последний раз я видел Диму Циликина на поминках Самуила Лурье, в Прибытково, на даче Татьяны Вольтской 16 августа прошлого года…

Сейчас я сижу и просто смотрю на обложку книги – «Самуил Лурье. Дмитрий Циликин. Письма полумертвого человека». И думаю о том, какой жестокой и абсурдной бывает эта «случайная мистика» изречённого слова…

Два живых и прекрасных автора образуют собой «полумёртвого» лирического героя…

«Двое петербуржцев, один – очень немолодой, другой – не очень, оба – литераторы, оба журналисты, но из разных кругов, из разных углов, – судачат спустя рукава, как Бог на душу положит, о нравах улицы и бомонда, о вкусах народа и начальства, о злобе политического дня, о смысле классических текстов... Юмор спорит с остроумием: чей слог легче? – и оба пытаются перешутить хозяек жизни – Глупость и Пошлость, – понимая, впрочем, что это дело безнадежное».

И, поняв это, оба уходят друг другу вослед. И горько-шутливая «полужизнь» превращается в вечное небытие...

В последние годы мы не так часто виделись. Но эти годы и не были главными. Всё настоящее, что окрыляло нас, что давало шанс не замечать ни скудность экзистенциального пайка, ни унылость «очередной премьеры» вселенско-холопского дежавю, – всё это осталось там, в благословенных 1990-х, когда у нас получалось не только «делать, что должно», но и верить в то, что будет...

В первый же день, когда я пришел на работу в редакцию еженедельника «Час пик», я столкнулся с Димой на лестнице – мы сразу разговорились. И проболтали «обо всём на свете» почти без умолку все 6 лет, что проработали вместе.

Фото: Людмила Волкова

Хотя он и ушёл, в конце концов, со сцены и полностью переключился на журналистику, Дима был, прежде всего, артистом. Экспрессивным и ироничным. Любой его рассказ всегда был прелестным «театром одного актера», и в его текстах всегда угадывались мимика, жесты и подчёркнуто интонированный голос автора.

Но Дмитрий Циликин, разумеется, был не просто талантливым актером. У него была страстная душа публициста. Он всё время сражался с тем, что считал злом, стремясь защитить то, что было ему дорого – Свободу, Любовь, Искусство, Словесность, Город… Он отнюдь не был замкнут в своих «парнасских эмпиреях». О политике мы говорили едва ли не чаще, чем о культуре. Дима активно поддерживал самые отчаянные гражданские инициативы. Мы вместе были в «Петербургской линии», которая объединила в 2003 году городских журналистов, попытавшихся бросить вызов Кремлю, который вознамерился тогда отобрать – и в итоге отобрал – у петербуржцев право на свободный выбор собственной власти…

И при всём этом Дмитрий Циликин был одним из лучших знатоков и умельцев своего высокого ремесла. Жанр арт-критики вообще – один из самых сложных в журналистике, так как существует поперёк суровой максимы: «О вкусах не спорят!» А Циликин – спорил. И доказывал. Ибо умел то, что сам для себя положил главным приёмом: «Обольстить читателя!». Обольстить изысканным стилем, парадоксальной мыслью, глубокой эрудицией, искренностью, но главное, – авторской неравнодушностью. Брезгливой удалённостью от постмодернистских кривляний и самолюбований. Честным служением не только Красоте, но и Добру…

Когда наступили полумёртвые и всё более скучные «нулевые», я ушёл из газеты. Дима продержался там ещё четыре года, согревая себя придуманной им публичной перепиской двух внутренних эмигрантов – «Д.Ц.» и «С.Л.»:

«12 ноября 2003 г. Ох, давненько я к Вам не писал... А с другой стороны – и то сказать: какой кому от нашей переписки прок?

К примеру, для некоего homo (esse), репрезентировавшего себя как «Дотошный Читатель», она – вроде как ненастоящие елочные игрушки: не приносит никакой радости.

В «ЧП» регулярно печатаются письма г-на Циликина к г-ну Лурье и от г-на Лурье к г-ну Циликину под названием «Письма полумертвого человека». В этих письмах – ни единой положительной эмоции и ни одного положительного эпитета». И дальше вот что (отклик – еще летний, да недосуг было Вам его передать): «Нытье г-на Циликина и г-на Лурье – чеховское, «возвышенное». Оно задает тон газете. Вот в статье о конкурсе на новое здание Мариинки – ни одного положительного эпитета. И о юбилейных торжествах 300-летия Петербурга – ни единого доброго слова. Одно только непереводимое ни на какой язык слово «пошлость»». Резюмирует Д.Ц. так: «Как бы опять не доныться, не добрюзжаться до чего-нибудь нехорошего».
Да! Да!!! Давайте, Самуил Аронович, скорей покаемся (скорей – ввиду, так сказать, наступающего момента). Отчего бы, в самом деле, полумертвым человекам не делиться друг с другом положительными эмоциями, описывая оные еще более положительными эпитетами? А рубрику переименовать. Например: «Больше оптимизма!» Прав homo: жить-то стало лучше, жить стало веселей. А мы с Вами проглядели эту духоподъемную перемену – все-то нам кидается в глаза непереводимая (и даже неизъяснимая) пошлость...
Может это государство полюбить человека или хотя бы ненавидеть его меньше?..

Мой учитель Евгений Калмановский так писал о Чернышевском: «Понять, оценить весь дикий, сверхчеловеческий разброс его жизни способен лишь тот, кто сам жил здесь, в этом котле варился, без срока хлебал кислые щи, путался в родимых соснах и вырывался духом из предуготовленных ему тисков». Это, несомненно, относится не только к бедному Н. Г., но и к российской жизни вообще.
Ничего более оптимистичного предложить не имею…
Д.Ц.»

А потом пришло следующее, уже совсем мёртвое десятилетие. Но, встречаясь изредка с Димой или просто вспоминая о нём, я почему-то всегда верил в то, что нам надо просто «ещё немного» перетерпеть-переждать. И, пусть уже совсем немолодые, мы рано или поздно вдруг снова станем жарко говорить «обо всём на свете», и вновь будет много событий, которые нам с Димой захочется обсудить, а может, получится даже вместе что-нибудь окрыляющее придумать…

Теперь я знаю – этого не будет уже никогда. Мы навсегда останемся там, в прошлом веке и прошлом тысячелетии, когда мы верили в то, что наши «полумертвые» слова когда-нибудь оживут…

Даниил Коцюбинский, историк

ПАМЯТИ УЧИТЕЛЯ

Поверить в эту новость невозможно, Писать о Диме? – да, но к Диминому юбилею, к его 70, допустим, годам. Что он будет делать в старости, мне кажется, он сам прекрасно представлял уже и двадцать лет назад: возиться со способными сопляками, он это предвкушал – быть сэнсеем. И он уже тогда понемногу тренировался. На мне, например. Время свое, знания, внимание, слух на слово – всё это он тратил очень щедро. И он требовал взамен многое. Как будто это вовсе и не газета, в которую завтра завернут селедку, а потом обеих выбросят. Он не тексты сдавал – он учил. Очаровывал, острил, ронял, как полагается, сомнения в младые души, – да, из него вышел бы фантастический профессор! Обожаемый студентами, легендарный. Иногда хвалил. Иногда орал: "Что Вы сказали? (В его жизненном проекте, как он это себе задумал, к ученикам следовало обращаться, конечно, только на Вы). Всё, что Вам позволено здесь говорить это "Да, господин учитель", "Нет, господин учитель" и "Идите на ..., господин учитель" Всё!". На часах был поздний вечер, в Димином компьютере висела моя статья про балет, мы медленно ползли от фразы к фразе, а на крик в дверь просовывала голову Лена Вольгуст: "А, вы еще работаете? А я уже пойду". Это была такая постоянная пьеса, с небольшими вариациями. Он ее всякий день играл с большим удовольствием. "Господина учителя" я обожала, как только способен когда тебе 16-17. ...Димочка, как вас будет не хватать!

Юлия Яковлева, писатель

ОТЕЦ И СЫН

Летом можно было бы отмечать двадцать лет нашего знакомства. Случилось оно в Костомукше на фестивале Леши Гориболя. Пяти дней общения хватило, чтобы, вернувшись в Москву, я тут же купила билеты в Питер и помчалась к Циликину. Наутро была им ругана, за то, что явилась «не с пустыми руками, а со своим карбонадом» и что часа полтора где-то «шлялась»: Дима умудрился навести справки о времени прибытия моего поезда и высчитать маршрут от вокзала до квартиры.

Петербургским знакомым и друзьям я «передавалась» Димой, как масонская реликвия. Звонит Анечке Киприяновой и учтиво сообщает: «К вам едет московская гостья, доберется, вероятно, минут через сорок, но ввиду некоторой непредсказуемости этой идиотки все-таки дайте мне знать, когда она к вам взойдет». В квартиру на Галерной действительно можно было только «взойти». В тот приезд мне вообще повезло: Дима, Анечка, Леня, Шура, Аркаша.

Леша Гориболь протащил в Мариинку на звезд Парижской оперы, – об этом была моя самая первая заметка в Коммерсанте, подписанная «соб. инф.». А Дима предложил написать в «Час пик», где он заведовал отделом культуры, о праздновании какой-то круглой даты Москвы. Написала от имени Леонида Обложкина. Дальше все непонятно: звонит Циликин, говорит, что текст, за который начислили премию в виде тройного гонорара, висит на доске почета ЧП вот уже вторую неделю, и что он мне заказывает второй текст. Потом был третий и последний: я уже устроилась «девочкой» в отдел культуры «Коммерсанта», а ЧП вскоре закрыли.

Будучи Отцом в профессии – в моем случае буквально, – Дима с упорством, достойным лучшего применения, набивался в приемные сыновья. «Буду братиком вашему Васе, – чем плохо?». Но познакомиться ему случилось с другим моим сыном. – Два года назад экспертами «Золотой маски» встретились на мюзикле «Русалочка», куда я и Сашку прихватила. Возвращались, болтали, Сашке было торжественно объявлено: вот, мол, приемный брат. Вчера спросила Сашку: «Помнишь приемного брата?». – Парень заулыбался.

Елена Черемных, музыкальный критик

ПАМЯТИ КОЛЛЕГИ

Он был сознательное дитя Петербурга, его грации, его балетной традиции. Он жил один в новостройке далеко за Озерками, в его квартире были чистота, цветы, салаты к ужину, ирония и терпение. Реплика в быту, любое его письмо становились театральным и литературным произведением. Не следуя стилю ныне принятой переписки, он начинал деловое письмо витиеватым обращением: «О лилейнораменный Петр!» или: «О Петр, стегна твои из мрамора, выя твоя из порфира! А у нас тут, типа, сезоны открываются… Мало нам Русалки (кстати, хорошо бы знать, сварганить ее 26-го или позже)…» и коронное: «Петя, спешу обрадовать: собрался на «Ромео и Джульетту» Дуато в Михайловском театре – и тут обнаружилось, что я там нон, типа, грата. На спектакль, разумеется, проник (не первый день подвизаюсь в этой профессии), но, однако ж, каков наш Вован!» (художественный руководитель Михайловского театра Владимир Кехман. – Прим.ред). Он чувствовал меру вещей, и для любой из них хранил меру слов. А еще я помню «Мясной орех», когда мы ехали в такси по виадуку – но этого не передашь. Каждый из нас запомнит Димочку, каким его знал. Я ему благодарен и не стыжусь слез. Прощайте, Димочка..

Петр Поспелов, музыкальный критик
Конец переписки

Фонтанка.ру