Человеком быть труднее: Памяти Алексея Германа

22 февраля 2013, 13:17

Версия для печати

Tweet

Когда умирают великие, самая первая реакция, почти рефлекс, — неверие. «Не может быть». В этом беспомощном аханьи больше смысла, чем может показаться. Про гения естественно думать, что он вечен. Порождённые им шедевры обступают его, заслоняют, и вот он уж больше, чем человек, он вознесён своими творениями в вечность за стропы пуповин, и земные правила, кажется, не для него… С Алексеем Германом не так. Слишком хорошо знал он и слишком явно показывал в каждом снятом им кадре: время властно над всем. Смертно всё. И, как в древней испанской пословице, «что бы человек ни сделал, самое высшее его достоинство остаётся в том, что он — человек».

Герман умер, не успев закончить свой последний фильм — «Трудно быть богом». Не только последний, но и первый: с экранизацией романа Стругацких он впервые запустился ещё сорок пять лет назад. Но когда уже всё было готово к съёмкам, танки вошли в Прагу, и фильм пришлось прекратить. То есть это они думали, что прекратить. Герман его всего лишь отложил.

Возможно, к лучшему. Когда сейчас смотришь «Трудно быть богом», кажется: это новый этап в творчестве режиссёра, результат всего, что прежде было им снято и понято (в случае Германа, как ни в каком другом, эти два слова — однокоренные). В предыдущих своих фильмах он воссоздавал время: то, которое минуло, передавив и искорёжив своим ходом и бегом всё и вся. Воссоздавал в деталях, скрупулёзно и въедливо, вплоть до скрещённых теннисных ракеток на портсигаре, до миллиметра выверяя траектории героев в кадре.

Глухие к его эстетике номенклатурщики от кино советской выделки, будь то маститые коллеги или бдительные чиновники, ошеломлённо взирая на хаос, творившийся на экране, где бандитов было не отличить от небандитов, а главных героев — от эпизодических, презрительно прозвали стиль Германа «броуновским движением»: ни толку, ни складу, дескать, мечутся чего-то. Он на эти слова неизменно вскидывался, ибо, как подобает кинорежиссёру, не терпел слепоты, — а зря: они и сами не подозревали, насколько были правы. Броуновское движение ведь — не череда беспорядочных, беспричинных столкновений; оно выявляет наличие невидимых частиц, которые толкают и двигают видимые. Мнимый хаос германовского киномира, метания героев и разлезающаяся материя, — результат слаженного и беспощадного вращения шестерёнок времени, видимых одному лишь автору.

Времени — во всех смыслах этого слова: экранного, сюжетного, исторического. Времени, перемалывающего мир в труху вскриков и бед. Недаром сюжет своего «Лапшина» Алексей Герман, поперёк всех умствований и спекулятивных изысков киноведческой братии, формулировал со зловещей простотой: «это про то, как милиционер полюбил артистку, а эпоха их уже приговорила». Льюис Кэрролл утверждал: время — действующее лицо. Герман же въяве, осязаемо, зримо воспроизвёл механику действий этого «лица». Различая скрип каждого зубца и скрежет каждого поворота оси. Потому-то он и не мог себе позволить не быть точным. Это в обычном кино, где режиссёр — царь и бог, полноправный демиург, можно отличать важное от неважного, сортировать события по весу в драматургии и обобщать жизнь до схемы. Герман знал: все концептуальные потуги авторского сознания просто смехотворны рядом с вязкой, густой, континуальной плотностью реальности, где нет ни иерархий, ни маркировок, есть лишь равнодушная к рангам проказа времени, язвящая всё сущее.

Потому «Трудно быть богом» и является германовским opus magnum; здесь режиссёр уже не реконструирует минувшее, но конструирует никогда-не-бывшее. Мир как таковой, и люди как таковые, и время — как таковое. В никогда, в нигде. Не уверен, что тридцатилетний Герман справился бы с такой монументальной задачей миротворения, — но случилось так, что, подобно средневековому подмастерью, он вынужден был сначала повторять работу своего мастера, воспроизводить его почерк и манеру в каждом штрихе, «набивать руку» на подлинность. Обучившись тому, как сделан уже существующий мир, он смог сделать собственный. Ещё более жестокий, и подробный, и непереносимый, и густой; подлинный мир, по крайней мере, гарантированно имеет продолжение, хоть какое-нибудь, хоть то, в котором мы живём, — у мира, созданного Германом в его последнем фильме, перспективы куда как туманны. Единственное, что можно сказать в его защиту, — кажется, в германовском мире больше смысла, чем в Божьем. И именно поэтому — меньше надежды.

Такие тексты — будь то литературные, музыкальные или кинематографические, — нельзя закончить, почти никому это не удавалось: ни Баху в «Искусстве фуги», ни Моцарту в «Реквиеме», ни Гоголю в «Мёртвых душах», ни Уэллсу в «Дон Кихоте». Текст, равный миру, обречён на незаконченность, ибо человек смертен. Дело ведь, в конце концов, не в том, что богом быть трудно, или нельзя, или не положено. А в том, что не стоит. Быть человеком — куда труднее и важнее, ничего нет важнее. Алексей Герман им был.

Алексей Гусев, специально для Фонтанки.ру