Под индейским солнцем

09 ноября 2015, 01:53

Версия для печати

Tweet

 В издательстве «Фантом Пресс» выходит «Сын» Филиппа Майера: новый роман одного из самых многообещающих молодых прозаиков США, попавший в финал Пулитцеровской премии 2014 года и, по мнению многих зарубежных критиков, относящийся к главным книгам, написанным в XXI веке на текущий момент времени.

«Сын» Филиппа Майера – быстрый роман для медленного чтения. История нескольких поколений техасской семьи начинается с похищения тринадцатилетнего Илая МакКаллоу индейцами команчи в середине XIX века, а заканчивается смертью его правнучки Джинни в 2012 году. Шестьсот страниц бешеной скачки протяженностью в полтора века, насыщенных таким количеством событий, что с первого раза за всеми, пожалуй, и не уследить. Потребуется время, терпение и бдительность. Книга будет нещадно отнимать силы, а под конец, не сбавляя скорости, попытается сбросить вас на краю дороги – раздавленного, опустошенного, потерявшего счет часам, – чтобы скрыться в клубах пыли за ближайшим поворотом. Этот роман, как строптивого скакуна, надо сперва приручить.

Фото: "Фантом Пресс"

Если бы «Сын» вышел лет тридцать назад, то в аннотации скорее всего написали бы, что он предназначен «для широкого круга читателей» – здесь есть все, чтобы удовлетворить самые разнообразные читательские потребности. Запредельное количество погонь и перестрелок с красочными и жуткими подробностями («Из фургонов капала кровь, словно внутри пролились целые бочки этой крови»). Драматичная история любви с благополучным финалом («Я счастлив просто оттого, что она живет в этом же доме. Если кто-то сомневается, что лучше — любить или быть любимым... ответ очевиден»). Семейная сага с непременными призраками и скелетами в шкафах («Дневники, вспомнила она. Однажды она уже спасла их и с тех пор хранила. Теперь эти бумаги найдут»). Величественные и яркие до рези в глазах пейзажи Дикого Запада, грустные философские сентенции в духе Кормака Маккарти, разговоры о деньгах и смерти, о нефти и сексе, сотни страниц, населенных свободными и несчастными людьми, наполненных нервной, сиюсекундной красотой.

Мартин, старший брат Илая, которого тоже похитили индейцы, чтобы сделать воином, не хочет примыкать к племени. В душе Илай презирает брата, потому что тот совсем не похож на настоящего техасца: подросток, выросший с книгой за пазухой, не умеющий стрелять, плохо держащийся в седле, болезненный и слабый, боязливый и сентиментальный. Команчи издеваются над мальчишкой. Но на полдороге к стоянке племени происходит чудо. Точнее – преображение. Раздетый донага и связанный веревкой, изнемогший от усталости и незаживающих ран, Мартин дает индейцам бой, используя то единственное оружие, которым владеет, – слово.

«[Он] потянулся и сорвал цветок — мы устроились как раз по центру цветущей поляны. Поднял цветок повыше, чтобы индейцы рассмотрели получше.
— Вот индейское одеяло. Или индейское солнышко.
Они не реагировали. Тогда он заговорил громче:
— Следует заметить, что крошечные, чахлые и даже бесполезные растения — такие как мексиканская слива, мексиканский орех или мексиканское яблоко — названы в честь мексиканцев, которых мы, несомненно, веками будем терпеть рядом с собой, в то время как прекрасные разноцветные растения названы в честь индейцев, которые вскоре будут стерты с лица земли. Это огромный комплимент вашей расе, — покосился он на индейцев. — Хотя, если уничтожение состоится чуть раньше, я не стану сожалеть.
Никакой реакции.
— Судьба людей, подобных мне, быть непонятыми. Это Гете, если вдруг вам интересно».

По сути, в этом крошечном эпизоде кроется ответ на извечный вопрос, почему продолжаются войны, когда в мире написано столько прекрасных книг, картин, музыки, которые знает и любит огромное количество людей. Искусство – и слово в частности, как один из его инструментов – не способно изменить судьбу народа, поколения, цивилизации. Оно может лишь поменять судьбу отдельно взятого человека. Это всегда персональная инъекция. В этом смысле у книги всегда есть лишь один читатель – ты сам. Так же как у картины есть, опять же, единственный зритель. Его голос – это твой внутренний голос, не слышный больше никому. Массовой может быть ненависть, помешательство, смерть. Искусство всегда замкнуто лишь в самом себе. И еще в тебе – если повезет. На этом нить обрывается.

«Мартин сидел все на том же месте, погруженный в себя. Сквозь цветы видно было только его лицо. Трое индейцев вместе с Урватом, хозяином моего брата, вскочили в седла. Они ездили вокруг него кругами, вопя и улюлюкая. Мартин поднялся на ноги, они принялись тыкать в него древками копий, заставляя бежать, но он стоял неподвижно, по колено в красно-желтых цветах, такой крошечный на фоне бескрайнего неба. В конце концов Урвату надоела эта забава, он развернул копье и ткнул брата острием в спину. Мартин продолжал стоять. Тошавей и другие индейцы держали меня. Урват ударил еще раз, брат упал прямо в цветы».

Мартина хоронят как героя, Илай вместе с племенем продолжает путь. Жизнь, неизменная и необъяснимая, течет дальше. Проблема здесь только одна. Сцена гибели брата, на мой взгляд, самая сильная в романе, происходит, когда собственно история еще толком не началась. Автор берет высоту, которую сам же впоследствии больше не сможет ни достичь, ни уж тем более преодолеть. Показав, чем мог бы стать его роман, он остается в плоскости, заданной на первых страницах и больше ее не покидает. Смерть Мартина так и остается неразгаданным чудом, воспоминанием, моментом чистого, безусловного бытия, когда нет ни писателя, ни созданных им персонажей, ни продуманной формы, ни даже читателя – когда все участники, все составляющие этого сложного взаимосвязанного процесса становятся единым целым, растворяются в необъяснимом моменте вымысла, непредвзятого искусства. А потом книга и жизнь продолжают течь своим чередом.

Все, что будет происходить в дальнейшем с Илаем, его детьми, новыми и новыми поколениями его семьи, окажется взаимосвязано с крошечным куском жизни, с трагическим и прекрасным событием на цветочной поляне. Индейцы станут Илаю новой семьей, он сам будет считать себя сыном вождя, который его же и похитил. А потом, разыскав свидетеля последних минут жизни своего настоящего отца, так до конца жизни и не сможет с уверенностью сказать, чей же он на самом деле сын.

Семья – одновременно счастье и проклятие. Какие бы ужасы ни творили твои близкие, как ни старался бы ты от них отдалиться, прийти к осознанной несхожести или наоборот приблизиться, сократить разрыв до размеров оборванной однажды пуповины, все эти попытки обречены на провал. Просто потому, что ты сын; ты абсолютно другой человек, ставший при этом заложником генетической памяти помимо собственной воли.

Действительно родной человек – тот, кто причинил тебе самую страшную в жизни боль: сознательным поступком или собственной смертью, словом или молчанием, движением пальца по тетиве или просто кивком головы. Быть сыном своего отца, своей семьи, своего племени – самое больше в жизни испытание. Но оно же и счастье. Называть счастьем невозможность уйти от обстоятельств – еще одно свойство, присущее всем сыновьям. Из этого противоречия, из вечных противостояний и борьбы складывается то, что на пороге дома праотцов, в предсмертном бреду, на цветочной поляне, под взбесившимся одеялом, в кругу родных, пришедших посмотреть на тебя в последний раз, или же в гордом одиночестве, где бы и с кем бы ты в этот момент ни был, ты назовешь своей – и только своей – прожитой жизнью.

Сергей Кумыш, «Фонтанка.ру»