Товстоногов прошел по коридорам БДТ

29 сентября 2015, 16:06

Версия для печати

Tweet

В БДТ состоялся торжественный вечер 100-летия Г.А.Товстоногова, чье имя с 1992 года носит этот известный всему миру театр. Юбилеи – самая сложная задача для любого театра: трудно уйти от набившего оскомину сценария, сложенного из чтения телеграмм и безбожно затянутых «воспоминаний современников». Но в Большом драматическом получилось: не реанимировать Товстоногова, а вслушаться в его пророчества, вступить с ним в диалог, сказать Мастеру то, что не успели или не случилось проговорить при жизни.

В зале собрался небывалый бомонд: Валентина Матвиенко, Георгий Полтавченко, полномочный представитель президента по Северо-Западу Владимир Булавин, Михаил Швыдкой, из многих городов России съехались ученики Товстоногова разных лет, приехал потрясший некогда современников своей "непортретностью", "негероичностью" товстоноговский Чацкий Сергей Юрский, приехали Александр Калягин и Роберт Стуруа, собралась вся огромная товстоноговская семья – в том числе представители из Грузии, отложили свои дела Юрий Темирканов и Михаил Пиотровский, многочисленные представители бизнес-сообщества. Словом, даже не припомнить другого такого события в сфере культуры, которое объединило бы столь разных и значительных людей. Не будет преувеличением сказать, что зал в этот вечер собрал большинство значимых людей эпохи – точно так, как это бывало на премьерах Товстоногова.

То, что происходило на сцене, нельзя назвать ни церемонией, ни привычным юбилейным вечером. В начале, конечно, была отдана дань ритуалу. На сцену поднялся художественный руководитель театра Андрей Могучий, озвучивший идею считать происходящее не юбилеем Товстоногова, а Днем Товстоногова, Владимир Булавин, прочитавший телеграмму Президента, губернатор Георгий Полтавченко, который второй раз за месяц проводит вечер в БДТ.

А затем начался спектакль – особое, самодостаточное зрелище, в котором всё было выверено до минуты, в том числе, и речи спикеров. Постановка Виктора Крамера, выпускника последнего товстоноговского курса, оказалась невероятно красивой по форме, но эта строгая, сложносочиненная, но сработавшая практически без сбоев и швов режиссерская конструкция была не только «пиршеством для глаз», хотя этого не отнять, она от эпизода к эпизоду наполнялась сегодняшними, остросовременными смыслами. И хоть в это почти невозможно поверить, за остроту и современность в ней отвечал сам Гога, Георгий Александрович Товстоногов, его образ, и главное – его слова, тексты, которые сегодня звучат и как пророчества, и как напутствия, и как предостережение тем, кто взялся снова, как в недобрые старые времена, регламентировать искусство.

Огромные белые цилиндры, полые внутри, играли роль экранов. На них транслировались старые фотографии и видео из великих товстоноговских спектаклей. С них молодая Татьяна Доронина читала знаменитый монолог Белинского «Любите ли вы театр так, как люблю его я» – из «Старшей сестры», а Светлана Крючкова – «Ты стол накрыл на шестерых» – строки Цветаевой о том, что значимые люди, даже уходя из мира, не уходят из жизни «своих», тех, в чьей судьбе оставили глубокий след. С них Зинаида Шарко пела «Миленький ты мой…» из «Пяти вечеров», а Евгений Лебедев и Валентина Ковель – «Как пригрело солнышко горячо. Положи мне голову на плечо…» – из «Истории лошади», и в который раз думалось: мало какая любовная сцена в истории русского театра XX века посоревнуется с этим лошадиным дуэтом в радости жизни и в сокрушительности витальной энергии, врывающейся в жизнь с первым сильным чувством. И в том, что живые и ушедшие были на этих экранах рядом – на одних фотографиях, в одних эпизодах, рождался эффект присутствия здесь и сейчас разом всей товстоноговской команды как явления, не утратившего магии величия и одновременно пробойного обаяния простоты, узнаваемости, человечности.

И по этим же экранам – в прологе и несколько раз на протяжении вечера – шел Товстоногов. Своей очень специфической походкой, которую не назовешь широкой – он не вышагивал, как барин, он мерил пространство быстрыми, мелкими шажками, но двигался настолько уверенно, точно перед его внутренним взором всегда мерцал одному ему видимый маяк. Театральные коридоры на этих кадрах выглядели как бесконечный лабиринт. И это тоже образ емкий и точный. Любой театр в прямом (попробуй сориентируйся в неизвестном тебе закулисье) и переносном смысле – лабиринт, где гибнет тот, кто боится следующего поворота, кто позволяет себе не знать, что происходит в том или ином закутке этого сложнейшего организма. Товстоногов, казалось, видел сквозь стены. И видеозаписи сохранили это ощущение им театра – он шел по коридорам, как ходят по своему, освоенному, присвоенному, прирученному пространству. Едва он заходил за угол на одном экране-цилиндре, как уже возникал на другом. Так было при его жизни – он был везде и сразу – весь театр был наполнен им. И вот в параллель к этому ощущению со сцены начинали звучать товстоноговские тексты. Их произносили молодые артисты сегодняшней труппы БДТ. Режиссер придумал ход: белые цилиндры по краям слегка подсвечивались изнутри – и срабатывали как туннели времени. Фигурки артистов Антона Шварца, Евгения Славского, Екатерины Старателевой, Ивана Федорука внутри тоннеля не обретали четких очертаний, их заслоняли лица тех, кому принадлежал текст, а актеры самоотверженно превращались в их чистый голос – но именно благодаря точной интонации они, нынешние молодые, получали реальную возможность прикоснуться к истории, оживить ее, даже, можно сказать, причаститься.

Именно в таком варианте транслировались зрителю слова о Товстоногове Олега Борисова: «Вспомнил один тост от Гоги: «За то, чтобы двигать недвижимое. А движимое пусть дураки двигают». Я тоже старался, как мог, двигать то, что дуракам не под силу. Получалось редко, зато я знал, что сила эта от Товстоногова. После его репетиций три рубашки выжимал – от волнения, страха, что не поднять – надорвусь». И Нины Ольхиной:
«Про него говорили и говорят, что он был тиран, деспот… Не знаю... Если актер что-то не добирал, он своей энергией как бы швырял его выше, на другой уровень». И Кирилла Лаврова: «Он всегда был непредсказуем и мог снять с роли. Вокруг трагедий всяких, слез и истерик было очень много в театре, но все ему прощали... Репетиции его – это было чудо. Причем он никогда ничего не выдумавал такого – желая поразить своей фантазией или какой-то находкой. У него была железная логика, и дар убеждения». И Андрея Толубеева: «Он — надежный режиссер, то есть тот, кто не оставит актера одного на суд зрителя и критики. Георгий Александрович позволяет себе разделить неудачу актера — мужественный режиссер, вызывающий огонь на себя».

И снова слова ушедших перетекали в речи живых, спорили с ними, им вторили, звучали в унисон. В произнесенных со сцены словах Олега Басилашвили не было горечи и тоски, какие звучали несколькими часами ранее, на пресс-конференции. А когда он читал монолог Андрея Прозорова из «Трех сестер», он, словно бы, сбросил сорок лет, и не по-стариковски брюзжа, не оглядываясь назад, а сегодня, здесь, сейчас, пользуясь правом человека, к которому прислушиваются современники, призывал каждого в зале ответить на чеховский вопрос: «Отчего мы, едва начавши жить, становимся скучны, серы, неинтересны, ленивы, равнодушны, бесполезны, несчастны?..» Каждое выступление-обращение к Мастеру вместо того, чтобы стать сентиментальным воспоминанием (обычно непреодолимым на юбилеях ушедших) превращалось в месседж тем, кто сидет в зале. И замечательно то, что выступления были самыми разными по жанру. Парный конферанс учеников Товстоногова Генриетты Яновской и Камы Гинкаса – ныне известных режиссеров у руля московского ТЮЗа – выглядел как беглый портрет Мастера, в котором сквозь образ непогрешимого и грозного кумира проступали трепетные, человеческие черты. Воспоминания товстоноговского художника Эдуарда Кочергина, озвученные Антоном Шварцем, предлагали свойский, но не панибратский взгляд на Товстоногова как на соратника, собеседника, по праву таланта возвысившегося над современниками, околдовавшего всех своей колоссальной харизмой. В хорошем смысле патетичная речь Валерия Ивченко имела мистический сюжет, в которой «старая дама» из пьесы Дюрренматта превратилась в саму Смерть – Товстоногов, как известно, умер после генерального прогона спектакля по этой пьесе, остановившись на светофоре перед Кировским (ныне Троицким) мостом, а завершалась гуманистичным горьковским монологом о человеке, в котором все сущее объявлялось делом рук и мозга человеческих. И неожиданно, текст из этого последнего спектакля Гоги, который сам он не считал удачей, прозвучал формулой не какого-то там абстрактного человека, а очень конкретного, который смог, даже будучи «от жизни отлучен вполне», собрать на свой юбилей такой зал.

Эмоциональным контрапунктом к балладе о великом человеке стали «комические куплеты» Юрия Стоянова. Он вышел на сцену с гитарой и повторил капустный номер, который сочинялся с прицелом, что Мастер услышит этот крик души и даст молодому артисту еще какую-нибудь роль, кроме роли человека, сообщающего вождю мирового пролетариата, что к нему пришел часовщик. Бурный смех зала, и особенно сегодняшних молодых артистов, был ответом звездному теперь актеру, мало что сыгравшему в товстоноговском БДТ, но вошедшем в его анекдоты.

По традиции с поэтическим текстом обратился к Мастеру Владимир Рецептер, товстоноговец, артист, писатель, создатель театра «Пушкинская школа»:
– Не приспособлен Товстоногов
к веденью праздных диалогов,
подбросит слово и дымит;
и, как находки и везенья,
мы ждем знакомого сопенья,
мы ждем, что роль заговорит.
И к подведению итогов
не приспособлен Товстоногов,
идет работа, как всегда,
и в новом блеске золотистом
дает понять своим артистам,
как стать героями труда.
И к обиванию порогов
не приспособлен Товстоногов,
его забота – мастерство.
Неся всемирной славы бремя,
он так умеет слышать время,
что время слушает его».

Этот текст Товстоногов тоже слышал, он звучал на капустнике, посвященном получению Георгием Александровичем Звезды Героя соцтруда в 1983 году.

Насмешил всех и Рудольф Фурманов, создатель театра Русская антреприза, который поднялся на сцену по праву близкого друга Мастера и его семьи, и от лица придуманного им простодушного героя выразил полное недоумение современными трактовками классики, задав Товстоногову вполне классический вопрос: «Что делать, Георгий Александрович?»

И он получил ответ. От Товстоногова. Настолько исчерпывающий, настолько разнообразный, что даже захотелось – и, как выяснилось, не только автору этих строк, – чтобы товстоноговские формулировки, емкие, глубокие, и, кажется, еще более актуальные сегодня, чем при жизни Мастера, всегда были под рукой. Так что привожу их здесь полностью – именно для того, чтобы их могли растаскать на цитаты, когда понадобится ответить тем, кто отчего-то решил, что знает, как надо ставить спектакли, руководить культурой, и где искать границы интерпретаций.

«Традиция — отличная вещь, если ее понимать как исторически сложившуюся мудрость. Традиция — вреднейшая штука, если понимать ее как свод правил, приемов, решений. Традиция легко переходит в штамп, а уважение к прошлому — в пренебрежение к настоящему».

«Незримые надписи, привязанные к классикам: "не трогать руками" – превращают их в музейные реликвии».

«Как ни парадоксально это звучит, но театр терпит провал тогда, когда ставит классиков как классиков. Классиков надо играть как современных драматургов. Только тогда они обретают бессмертие».

«Опасения, что зритель чего-то не поймет, желание все на свете ему разъяснить, разжевать и втолковать идет от недоверия к зрителю, от непонимания того, что сегодня представляет зрительный зал. Нельзя ориентироваться на некоего ограниченного зрителя».

«Время идет, и само понятие правды в искусстве не остается чем-то неизменным, статичным. Не может быть единой правды на все времена. Если бы возможно было проверить впечатления двадцатилетней давности, вновь увидеть спектакли, актеров, поразивших некогда наше воображение, то каждого из нас постигло бы глубокое разочарование».

«Во все времена искусство, если оно стремилось к современности, если оно хотело быть необходимым сегодня, разрушало границы, установленные нормативной этикой».

И отдельно – для критиков:

«Мужество художника — на сцене. Не нужно испытывать его мужество во внетеатральных сражениях. Здесь оно может его покинуть. Душевная незащищенность художника поразительна, об этом мало знают люди, не имеющие отношения к искусству, она в десятки раз выше незащищенности людей других профессий».

«Я не против критики, но, когда теперь я читаю рецензии на спектакли Мейерхольда или стенограммы диспутов, читаю, что говорили о Маяковском или о Таирове, — я вижу, как легко и бездумно наносились удары, как молниеносно критика обращалась в травлю».

А под самый финал вышла Алиса Бруновна. И после всех текстов Мастера тревожно, пронзительно, по-женски беззащитно, очень лично и до боли узнаваемо прозвучал ее монолог о бессоннице из спектакля «Алиса» Андрея Могучего – о мучительных ночах, когда мысли, мысли, мысли носятся в голове, как ошпаренные тараканы, а сна ни в одном глазу, и лица, лица, лица друзей и близких сменяются одно другим. И вот всё исчезает и остается один вопрос: «Куда с такой скоростью ушло время?» Каждое слово этого безответного вопроса Фрейндлих произнесла отдельно, и они отозвались в сердце какой-то невыносимой, ноющей тоской – вовсе не сентиментальной, экзистенциальной, той, про которую Метерлинк говорил, что именно её ценой поверяется ценность каждой отдельной человеческой жизни.

Но спектакль завершился не этой горькой нотой, а сказкой. Поначалу – к изумлению не видевших «Алису» – монолог актрисы органично перетек в кэрролловский текст. Потом на сцену вышла вся труппа – и замерла с белыми листками в руках. А затем после реплики, произнесенной со знаменитым прононсом: «Если вы готовы, давайте начнем…», – от которой каждый товстоноговский артист, включи ему ее посреди ночи, подскочил бы и начал репетировать, на одном из экранов появился Лебедев – Холстомер, играющий с бабочкой. К спектаклям Товстоногова приложимо понятие «Бог – в деталях». Легендарных деталей, отделившихся от целого спектакля, сохранившихся в памяти обособленно, в разделе обыкновенных чудес, в его постановках было множество. И бабочка Холстомера на тонкой длинной проволоке – одна из них. И вот эти самые бабочки, словно слетев с экрана, появились в руках молодых артистов и закружились над длинным столом, за которым заняли места артисты-товстоноговцы. Олег Басилашвили подставил руку – и бабочка тут же опустилась на его ладонь. А потом стол медленно поплыл вверх – белые листки, оставленные актерами, посыпались на планшет сцены, а из-под них выпорхнули десятки, сотни белоснежных мультяшных бабочек, которые устремились вверх, по экранам, к колосникам. И над всей этой строгой, графичной красотой снова зазвучал знаменитый прононс: «Цвет небесный, синий цвет, Полюбил я с малых лет…».

Каждый сидящий в зале бесконечное число раз слышал, как Товстоногов читает Бараташвили. Этот текст в сочетании с этим голосом вошел в личный «золотой запас» каждого культурного человека – в ряду любимых фильмов, стихов, спектаклей, которые спасают от депрессии, от тоски, от пошлости. И тут он тоже сработал. На уровне подсознания. Мощно. Как безотказный камертон подлинности.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»