Андрей Константинов: «Литераторство очень близко к безумию, если вы работаете честно»

07 августа 2015, 20:10

Версия для печати

Tweet

 В эти дни в Санкт-Петербурге проходят обучение слушатели литературных курсов «Мастера текста», организованных издательством «АСТ». В редакции «Фонтанки» они встретились с писателем, преподавателем факультета журналистики СПбГУ, генеральным директором и главным редактором информационно-аналитического Агентства журналистских расследований Андреем Константиновым, который поделился с будущими литераторами особенностями своего творческого метода и рассказал о главных проблемах, стоящих как перед начинающим писателем, так и перед литературным сообществом в целом. Мы предлагаем читателю познакомиться с самыми интересными фрагментами этой беседы.

 О том, можно ли научиться писать

Мнение о том, что можно пойти к гуру или купить самоучитель и написать бестселлер — иллюзия. Мое глубокое убеждение таково: есть сферы человеческой деятельности, в которых успешными могут стать те, которым дана некая изначальная способность. Дар, талант — как угодно это называйте. Говорят — если долго мучиться, что нибудь получится. Но есть сферы, где это не работает. Если тебе Бог не дал, ты не сможешь стать скульптором, творчество которого заставляет останавливаться и биться сердце. То же самое касается музыки, живописи, литераторства. Ведь искусство — это то, после соприкосновения с чем человек становится лучше, говорили древние греки.

Это не значит, что бесполезны какие-то творческие кружки. Ведь человек может быть природным самородком, и этот самородок могут помочь огранить: у любого человека который начинает работать должны быть профессиональные навыки. Но заниматься огранкой драгоценного камня имеет смысл только в том случае, если это камень есть. Проверить, есть ли этот камень, можно только опытным путем: написать произведение и отдать на оценку. А писать в стол, приговаривая «я это делаю для себя» — это лукавство и страх, который движет людьми.

Писательство, как актерство — эта профессия предназначена для людей. Люди должны смотреть, как актер движется, как он говорит, и испытывать эстетические эмоции. Эстетическая эмоция — та, которую можно испытать, находясь в роли не участника, а наблюдателя. То, что вы можете оценить, находясь в некотором отстранении.

Разные ситуации — наблюдать за извержением вулкана на экране телевизора или спасаясь от лавы. Автор любого произведения мерит себя тем, какую глубину эстетической эмоции могут испытать другие — получилось у вас извержение, или никому это не нужно. Любые писания в стол возможны: мы живем в свободной стране, никто не может никому запретить рассказывать у себя на кухне все, что пожелается. Но это не имеет никакого отношения к профессиональной художественной деятельности.

О пользе журналистики и творчеством колдовстве

Когда я пришел в журналистику — был военным переводчиком — то думал: у меня есть запас жизненного опыта, я что-то пережил. Подучусь и напишу какой-нибудь роман или повесть. Это ошибка. В писательском мастерстве само по себе умение владеть строчкой важно, но совершенно не является самым главным. Много писателей, властителей дум коряво писали. Или лаконично, нарочито просто, без экзерсисов и вывертов. А над их произведениями люди плачут и смеются. У них есть секрет — они владеют искусством композиции.

Журналистика полезна тем, что в ней намного больше ремесла чем в художественном сочинительстве. Это определенный навык, умение излагать увиденное грамотным языком. Журналистика дает навык рассказывания в письменном виде. А я считаю, что в основе писательства лежит именно умение рассказать историю.

Художественное произведение — то, где создан писательский мир, который живет по своим законам и имеет отдаленное отношение к тому, что происходит в реальности. Среди писателей есть люди, которые создают не художественное произведение, а художественную публицистику, когда художественным способом пересказываются собственные жизненные впечатления. Яркий пример — Эдуард Лимонов. Все его романы — один большой роман про себя самого. Довлатов такими вещами отличался. Их дар имеет такое направление. Художественная публицистика не всем дана, не все могут сделать так, чтобы это было интересно остальным.

Суть писательской способности состоит в том, есть тебе что рассказывать, и умеешь ли ты рассказывать. Если нет, происходит крах. Человек набил руку — прекрасный стиль, богатый метафорический ряд, пишет грамотно. Первая страница безупречна и вторая замечательна, а вместе ничего не складывается. Прочитали и задались вопросом — и что это было? Автор просто умеет производить прекрасные страницы-кирпичи. Но кирпичи есть, а построенного прекрасного замка нет, жить нельзя. Композиция — навык архитектора: я сделал кирпичи, а теперь создам прекрасный дом.

И если научить обжигать хорошие кирпичи еще можно, то дальше идет вопрос — сможем сложить замок или нет. Сделать то, от чего захватывает дух — сродни умению летать. Это, если хотите, колдовство. Колдуны бывают добрыми и злыми — как и литераторы. Есть произведения искусства, после соприкосновения с которыми человек может стать не лучше, а хуже. Фильмы великой Лени Рифеншталь не вели в сторону доброго. Или «Парфюмер» Зюскинда. Читаешь — не оторваться, но нет ни одного положительного героя, только монстр и его будущие жертвы. Или Босх, или Брейгель — после того, как посмотришь их полотна, жить не хочется. Эстетическая эмоция есть, но она злая, черная, болезненная. И разговоры, что зло и чернота могут лечить — хоть на примере змеиного яда — от лукавого.

О катастрофе в русской литературе, мечтах и опыте

Проблема современной русской литературы — у нас есть огромное количество людей, которые владеют навыками, бодро пишут, получают «Нацбест» или «Большую книгу», но у них нет историй, берущих за душу. Это катастрофическая ситуация — даже в жанровых направлениях мы видим неумение владеть историей, которую ты хочешь рассказать. За произведение можно приниматься только если ты знаешь свою историю от начала до конца. Иначе это попытка сыграть в буриме на деньги.

Откуда взять эти истории? Важно, чтобы был жизненный опыт. Это не значит, что нужно садиться за стол, когда тебе стукнет какое-то ужасное количество лет. Ведь у каждого своя жизнь, и кто-то восполнит недостаток своего опыта путем вбирания чужого при чтении. Но это отголосок: ты лишен чувственных ощущений, а это все очень важно. Мало представлять себе поле битвы, нужно знать как оно пахнет. Хоть и необязательно про это говорить.

Самый ценный опыт — отрицательный. Положительный, увы, мало чему учит. Это не означает, что каждый должен подойти к милиционеру на улицу и плюнуть ему в лицо, хотя говорят, что сидение в тюрьме — бесценный опыт. Есть много людей с грандиозной биографией — это не сделало их ни писателями, ни журналистами. Нужно уметь переживать собственный опыт, сублимировать его, но одновременно мечтать. Сочинять сказки в своей голове, если они получаются. Возможно, они будут интересны другим.

О рецепте Стругацких и одноразовой «посуде»

Как-то, работая в «КП», я пришел брать интервью у Бориса Стругацкого: «У вас есть рецепт творчества. Скажите мне его, а я сохраню вашу тайну». Он улыбнулся: «В Советском Союзе, не было хорошей фантастики, а мы с Аркадием ее любили. И стали писать то, что было бы нам самим интересно прочитать». То же мне сказал Артуро Перес Реверте (испанский автор исторических романов и детективов — ред.) – надо писать то, что хочешь сам употребить. Нужно не бояться ориентироваться на себя. Потому что варианта два: либо внутри есть драгоценный камень, либо нет. Если есть — нужно ориентироваться на него, нет — не поможет ничего. Будет богато, но не будет полета.

Самая большая проблема в современной литературе, кино и сериалах — более-менее научились делать «как», но не знают делать «что». Первая проблема — нет материала. Вторая — это то, что отличает настоящее от ненастоящего, неодноразовую посуду от одноразовой. На рынке большое количество одноразовой продукции. Ты прочитал что-то и понимаешь, что дома ты это оставлять не будешь, зачем его захламлять? Если ты захочешь вернуться — это и есть неодноразовая посуда. Достигать этого могут единицы. На сегодняшний день вся политика национальных и международных литературных премий, включая Нобелевскую, стимулирует к самому плохому. Политика нобелевского комитета укладывается в рамки толерантного общества: все имеют право на все. Можно не только обладать правом заключать однополые браки или инвалидам проявлять чудеса ловкости на паралимпийских играх. Но еще и на то, что каждый имеет право быть писателем. Давайте дадим Нобелевскую премию странному человеку со странными произведениями, потому что критериев все равно нет, а поскольку право имеют все — ну вот он тоже имеет право. Для Нобелевской литературной премии это не новость. Когда-то ее Черчилль получил — не думаю, что это ваш любимый писатель, хотя он был человеком незаурядным. Как-то к нему ввалились суфражитски и стали обвинять в пьянстве. Черчилль ответил: «Я пьяница, но завтра протрезвею и будет полный порядок, а вы как были дурами, так и останетесь ими навсегда». За одно это он достоин Нобелевской премии, но это не имеет отношения к литературе. У меня одна знакомая обожает читать этикетки, она нашла своего автора. Может, когда-то какой-то главный этикеточник получит свою нобелевку. Людям нравится. Им этикетки намного интереснее, чем лучшие стихи.

О секрете Конецкого и собственном методе

Мы были в неплохих отношениях с Виктором Конецким, и я попросил Конецкого открыть мне его секрет успеха. Он ответил: «Когда мне было столько лет, сколько тебе, я мог прийти в любую компанию, выпить, что-нибудь рассказать и увести с собой любую женщину, которая мне понравится только за счет того, что я ее заколдовал своим рассказом. А сейчас я больной и злой старик, а ты меня спрашиваешь о том, что мне уже никогда не сделать, я уже лишен этого колдовства. Я на тебя смотрю, мне завидно, я хочу тебе гадость какую-нибудь сказать и дать тебе неправильный рецепт. Пошел вон, я расстроился и сейчас буду выпивать».

Я благодарен за то, что мне сказал все честно. Это меня научило самому главному: каждый должен найти свой рецепт. У меня он очень простой — если я хочу рассказать какую-нибудь историю, я хожу и брежу, пока в голове не сниму свой фильм. Потом я его записываю. Я его уже знаю, поэтому пишу всегда от руки и без черновиков — они мне не нужны. Я уезжаю, чтобы меня никто не трогал, желательно к морю, чтобы можно было подзаряжаться. Встал, окунулся, позавтракал и в пол-одиннадцатого сел. В пять – пять тридцать встал, чтобы успеть в спортзал забежать. Получается в среднем 17-18 рукописных страниц. Иногда не помню, как я их писал. Начинаешь грезить, общаешься с людьми, а там что-то варится, варится. В процессе история может немного трансформироваться — новые повороты, связки, но основная линия истории будет все-таки такой, как в отснятом в голове фильме. Герой или героиня могут начать жить своей жизнью, они начинают это делать, когда у тебя уже звучат голоса в голове. Это достаточно опасное состояние — если надолго и часто туда прыгать. Как если часто включать-выключать лампочку, она перегорит. Хорошие актеры — все шизофреники, часто кончают дурдомом или запоями с белой горячкой. Потому что они изначально люди с раскачанной психикой, их таких режиссеры специально отбирают. И актер должен быть патологический врун, хамелеон, постоянно трансформироваться. От этого неустойчивость к собственной ситуации. В этом смысле с литераторами еще хуже — они должны за один спектакль сыграть все роли и услышать все голоса. Это очень близко к безумию, если вы работаете честно. Если вы работаете для заработка — это совсем другая история.

О несовместимости с компьютером

Я не пользуюсь компьютером, я не умею им пользоваться. Я не написал ни одной эсэмэски в своей жизни, меня научили их читать. Это не прикол. мне это просто не нужно — у меня есть две секретарши. Почему важно писать от руки? Строчка, когда ты пишешь рукой, живая. Почерк меняется в зависимости от состояния здоровья, настроения. Когда вы возвращаетесь и пробегаете глазами то, что написали месяц назад, эти строчки помогают вам прыгнуть в то эмоциональное состояние, когда вы их писали.

О писателях с большой и маленькой буквы и везении

Я не работаю писателем, я не считаю себя писателем. Либо ты — Великий Русский писатель, тогда здравствуй, скорая помощь, отвезут в соответствующее отделение. Или я писатель с маленькой буквы, состою в союзе писателей, получаю зарплату и живу на это все. Тоже не мой случай. Одно время были очень большие гонорары, приятные большие тиражи. Потом рынок рухнул и не стало профессиональных писателей. У нас все писатели выходного дня. Это дилетантизм, любительщина.

Я всегда относился к писательству как к забаве. Так сложилось — что же теперь, отказываться от этого? Я пока ничего не написал с тем подходом, что у меня есть великая миссия и я ее должен осуществить. Может, это чуть-чуть касалось двух моих романов про военных переводчиков «Журналист» и «Если кто меня слышит...» – ощущение долга перед моими товарищами.

Мне везло. Я нетипичный пример. Я никогда не ходил по редакциям с рукописями и ничего не предлагал — обычно просили у меня. Чаще всего у современных литераторов совсем другая, скорбная судьба. Гонорары, которые платят даже успешным писателям таковы, что делают из них полных ничтожеств. Это люди в какой-то стоптанной обуви, в странных одеяниях. Люди, которые вынуждены пить дешевую водку и искренне считают, что олигарх — это тот, у кого жена ходит в шубе за 10 тысяч евро. Авторы на западе, имеющие 10 миллионов тиража — очень богатые люди. Они могут развлекаться, как хотят, и жить в человеческих условиях. В нашей стране была сталинская система — Союз писателей. Потом сказали — рынок все исправит. Вместо рынка стал какой-то ужасный базар — ничего не заработать. У меня 20 миллионов тиража, даже такая цифра не дает сравнить себя с каким-то западных упырем. Помогает, что я капиталист и владелец этого агентства (АЖУР — ред.).

Моя ситуация в плане литераторства развращает — художник должен бороться за заказ, как Микеланджело у папы римского. А если все происходит расслаблено — ну и не надо, и нет Сикстинской капеллы.

О литературных рабах

Я очень ленивый человек, мне главное эту лень преодолеть. Я в принципе знаю историю, которую хочу рассказать: у меня в голове уже есть кино. Бывает скучно. Говоришь — зачем я это пишу, я все уже это снял. И хочется литературных рабов. Чтобы сидели на цепи в подвале, а я дал какие-то установочные и подхожу с хлыстом, и бью по морде: «Я тебе сказал, что надо, а ты что написал? Я сказал, чтобы все гениально было, а ты что?» Особенно переживаю по поводу рабынь. Один раз на Кипре видел: идет мужик с лицом дегенерата из девяностых, а за ним — четыре рабыни. Две несут полотенца, еще две — тапочки, каждая по одному. Я тогда подумал, что какой-то ерундой в жизни занимаюсь.

О критиках

Мне хочется взять критика и сказать — ты кто такой? Покажи мне свои регалии, свои верительные грамоты, свою сертификацию. Раз ты взялся меня критиковать, ты должен уметь сделать лучше, чем я. И тогда ты для меня критик. Я кандидат в мастера спорта, а ты мастер спорта международного класса. Все, нет вопросов, я тебя слушаю. Иначе я не понимаю этого.

Это постоянная история, когда у тебя покупают произведение на экранизацию. «Давай здесь улучшим, там улучшим, вы не понимаете, мы вам сейчас объясним». Но если вы знаете, как лучше — сделайте сами то, что вас по десятибалльной шкале устроит на 10 с плюсом. Либо критиком может быть человек, который для меня моральный авторитет. А если приходит Вася Пупкин и говорит — там слабовато, здесь недожато... Да пшел вон, дурак. Он мой читатель? Молодец — сиди, прись.

Профессиональные критики — это вообще какая-то особая история. Если бы я сам не имел отношение к миру медиа и не знал, что во всех этих критических шайках есть много того, что не всегда идет от личного восприятия, а от некой конъюнктуры, неких политических убеждений, иных пристрастий, то был бы какой-то разговор. Чтобы отнестись серьезно к критику, я должен его любить, ценить и уважать. И относиться к нему серьезнее, чем он ко мне. И где такие критики? Я понимаю, что не всякая рыба ихтиолог. И что ихтиология — отдельно, а рыба — отдельно. Но у нас, по-моему, с ихтиологией проблемы.

О мериле успеха

В целом, к сожалению, ощущение тревожное. Потому что очень мало ярких звезд, которые способны на создание культового произведения. Мерило всегда одно — культовое произведение одинаково восторженно принимается зрителями, критиками и всеми. А просто семикратный лауреат какой-нибудь книжной премии еще ничего не значит. Нужно, чтобы каждый на улице безошибочно назвал твой роман. У нас очень часто бывает так — вы слышали про такого писателя? Конечно! А что он написал — я не помню. У нас с этим настоящая беда.

Показателем также служит то, что мало переводят на другие языки. А если переводят какого-нибудь там Акунина вместе с Марининой и Улицкой — это там не становится никаким событием. Никто не сходит с ума. А никакой национальной литературы не существует. Вся литература обязательно интернациональна, если это настоящая вещь.

Фонтанка.ру