Советская цензура: время вспоминать

31 марта 2015, 16:05

Версия для печати

Tweet

События повторяются тогда, когда о них забывает большинство членов общества. Так что в связи с уже откровенными заявлениями чиновников верхнего эшелона о необходимости предварительного отсмотра произведений искусства самое время вспомнить, как действовала система цензуры в сфере культуры в советские времена. Факты свидетельствуют, что этот опыт как-то на удивление быстро улетучился из памяти соотечественников. Между тем, те, кто вынуждены были существовать в цензурных рамках еще три десятка лет назад, утверждают, что такое – не забывается.

Подчеркнем, что речь идет не о громких запретах и изгнаниях – вроде изгнания Любимова или Солженицына. О них-то как раз помнят. О них написаны многие страницы мемуаров. Но, как выясняется, у ряда людей – даже имеющих прямое отношение к культуре – складывается чувство, что цензура была частным случаем, возможно, перегибом, от которого не застраховано любое государство. А большинство театров жили себе безбедно, ставили, что хотели. Ну иногда, правда, приходили разнарядки сверху о «датских» спектаклях или фильмах. Ну да, судили Бродского – но не за стихи же, за тунеядство. То есть, получается, как в известном фильме Гайдая: «Ну да, были демоны. Мы не отрицаем. Но они самоликвидировались». Как-то быстро забылось, что советская цензура не была частным случаем, она была жесткой, неминуемой, идеально отлаженной системой, порождением системы более сильной, именуемой советским государством, которое страховало себя со всех сторон, тотально, в том числе, от собственных художников, прочесывая по всем направлениям поля отечественной культуры: армия охранителей, кормящаяся из средств налогоплательщиков, вырубала с корнем все художественные создания, которые не соответствовали магистральной идеологии. На контакты с системой у художников уходили дни, месяцы, годы.

Именно поэтому после вчерашнего откровенного заявления замглавы администрации президента РФ Магомедсалама Магомедова о необходимости «отсматривать репертуар – особенно государственных театров», стало очевидно, что демоны-то тут как тут, материализовались мгновенно, как только возникла благоприятные для них условия. Штормовые волны социальной агрессии подняли со дна дикий опыт недавнего прошлого. И защитная реакция у общества не сработала. Как не срабатывала уже много раз за последнее время. Поэтому автору этих строк показалось важным расспросить деятелей культуры, работавших в подцензурные времена, как, собственно, это было?

«На генеральной репетиции спектакля всегда присутствовал инспектор городского управления культуры. Он докладывал о результатах просмотра начальнику театрального отдела, а тот в свою очередь – в Смольный, инспектору горкома или обкома партии в зависимости от сложности ситуации, – рассказывает Виктор Новиков, художественный руководитель Театра им. В.Ф.Комиссаржевской, который в 70-80-е годы работал в этом же театре заведующим литературной части, а кроме того, был секретарем Всероссийского театрального общества, ныне Союз театральных деятелей РФ. – Но если речь шла о современной пьесе, которая нигде еще не ставилась и нигде не была напечатана, то требовалось получить так называемый «лит», «залитовать» текст, пройти проверку «литохраны». И вот это была довольно сложная задача. У меня с Михаилом Шатровым, например, существовала договоренность, что мы не держимся ни за одну запятую, ни за одну фразу. Важно, чтобы проскочили эти персонажи, этот текст в целом».

Еще один любопытный факт: получить «лит» в Ленинграде было легче, чем в Москве, поэтому некоторые пьесы того же Шатрова, драматурга-публициста, который, в частности, вывел на сцену неканонического Ленина, впервые ставились в городе на Неве. Такой «лит» должны были получать также тексты любых музыкальных композиций, любые эстрадные монологи. Особенно придирались к текстам Жванецкого – в итоге пропускали, но непременно с множеством правок. Словом, ни одно официальное публичное выступление не могло состояться без грифа допуска от литцензуры (в первые годы советской власти именно эта организация и называлась реперткомом). Кадры для работы в этих структурах утверждались в органах госбезопасности. И разговаривали с посетителями там соответственно. Так что те неискушенные люди культуры, которые оказывались там впервые, переживали ощущения, которые, по их мнению, были соизмеримы с посещением Литейного, 4 или Лубянки. И знаменитые «квартирники» как форма существования советской (а точнее несоветской) концертной культуры – единственное, что оставалось нецензурированным Владимиру Высоцкому, Булату Окуджаве, молодым рок-кумирам Алексею Хвостенко, Виктору Цою, Борису Гребенщикову и десяткам других представителей различных неофициальных субкультур. Особо сложные случаи рассматривались на уровне ЦК единственной тогда партии. Например, сохранилось письмо Высоцкого от 17 апреля 1973 года, обращенное к секретарю ЦК КПСС Демичеву: «Вы, вероятно, знаете, что в стране проще отыскать магнитофон, на котором звучат мои песни, чем тот, на котором их нет. 9 лет я прошу об одном: дать мне возможность живого общения со зрителем, отобрать песни для концерта, согласовать программу».

В отличие от литературы, живописи, эстрадно-концертных искусств, театр и кино подвергались двойной цензуре: сначала – литературной, затем – многоуровневой партийной. Супруга и сценарист Алексея Германа-ст. Светлана Кармалита вспоминает, что после того, как фильмы утверждались на студии, они отправлялись в Смольный. Фильмами Алексея Германа занимался лично секретарь Ленинградского обкома Григорий Романов. И лишь с его визой картины отправлялись в Госкино. «У Леши «Госкино» не приняло ни одной картины, – вспоминает Кармалита. – Помню, после просмотра «Двадцати дней без войны» председатель Госкино Филипп Ермаш произнес историческую фразу: «А теперь давайте обсудим размер постигшей нас всех катастрофы». Это был сигнал к моральному уничтожению художника. После таких слов «старшего» каждый мог сказать в лицо режиссеру что угодно. Список правок измерялся сотнями. Копии отправлялись на студию – директору и главному редактору. «И вот тут, – рассказывает Светлана Кармалита, – начинались разные хитрости. Когда, например, нам прислали на вторую доработку картину «Мой друг Иван Лапшин», мы ночью пробрались в монтажную, и перемонтировали все, как было изначально. Мы понимали, что картину все равно положат на полку, и вот в таком абсолютно авторском варианте она и дождалась своего часа».

Недавно по телевизору прошел сериал «Орлова и Александров», где воссоздана одна из так называемых госприемок. В этой сцене Эйзенштейн советует Александрову сделать несколько копий без всяких правок, поскольку фильм понравился Сталину в первоначальном виде. Рассказываю об этом Светлане Кармалите, она смеется: «Никаких копий художникам не только делать, но даже иметь не полагалось. И только благодаря тому, что копиями на «Ленфильме» занимался очень приличный человек, Леша мог их «выбраковывать». Это сейчас фильм умещается на крошечной флэшке, а тогда фильм – это несколько бобин. И вот эти якобы некачественные экземпляры потихоньку относились к Леше в машину. Такой экземпляр «Проверки на дорогах» долгое время лежал у нас под кроватью».

Даже участие в работе над картиной в качестве сценариста Константина Симонова, члена ЦК КПСС не спасло, как уже говорилось, фильм «Двадцать дней без войны». Упреки выдвигались нелепейшие. Например, уже во время съемок из Госкино пришла разнарядка снять с роли Никулина. Мотивация: «Это не советский писатель, а какой-то алкаш, порочащий наши устои». В адрес Германа сыпались угрозы: «Мы вобьем вам в спину осиновый кол, и вы никогда не будете работать в искусстве. Слово коммунистов». Тут вмешался Симонов с элементарной, казалось бы, логикой, партийным людям отчего-то в голову не пришедшей. «Это я придумал Лопатина, – кричал Симонов в Госкино. – Он из моей головы! Вы решайте, какой у вас будет Жданов. А мне оставьте Никулина. И не трогайте Германа, оставьте его в покое!» В данном случае, голос писателя – члена ЦК перевесил. Перевесил он и еще один раз: спустя полтора года картина все же вышла на экраны.

Театрам, как ни странно, было чуть легче. Тут режиссерам чаще всего не приходилось общаться напрямую с номенклатурой. Прикрытием, что довольно сложно себе сейчас вообразить, выступали чиновники комитета по культуре, который тогда назывался управлением культуры и в частных разговорах фигурировал как «управа».

Схема цензурного контроля над театрами была едина с первых лет советской власти: с литературной стороны – Главрепертком, который следил за политической благонадежностью текстов, со стороны собственно постановочной – Главискусство, которое контролировало (внимание!) «трактовку или стиль публичного исполнения (постановки) произведения». Со времен Луначарского эти организации меняли названия, но суть их оставалась неизменной. Но вот функции Управления культуры, которое в советские времена не имело никакого отношения к распределению финансов, были, как выясняется, не карательные, а охранительные. Как рассказала автору этих строк Наталья Бржозовская, занимавшая должность как раз инспектора по театрам, советская власть, мало перед чем испытывавшая пиетет, все же прислушивалась к так называемому общественному мнению. Это можно было использовать. «Сейчас комитет по культуре – это административно-хозяйственная организация, а управление культуры занималось вопросами творчества. Сначала я шла на внутренний художественный совет театра, смотрела спектакль, выступала перед труппой. И если понимала, что мне может понадобиться поддержка, то обзванивала членов городского худсовета. Туда входили все мои учителя – выдающиеся педагоги театрального института Борис Смирнов, Нина Рабинянц, Лев Гительман, Сергей Цимбал. Кто не входил, того я ввела. И вот они – эти умнейшие люди своего времени – могли заделать такой городской худсовет, что даже обком поворачивал оглобли». К слову, сами театры все для того же «общественного мнения» вводили в худсоветы представителей шефствующих заводов – Кировского, ЛОМО и т.д. Подписи представителей рабочего класса стояли рядом с подписями партийных чиновников, когда театр или спектакль, что называется, «шли на награду». Глас народа добавлял очков.

Впрочем, по словам Натальи Бржозовской, многое зависело от человеческого фактора: «Лишь с уходом председателя управления культуры Скворцова, который был с художниками заодно – предупреждал о готовящихся распоряжениях министерства, о которых я, в свою очередь извещала театры, – я поняла, какую значительную роль он играл. Сменивший его Тупикин в общение не вступал, и работать сразу стало значительно сложнее. Какие распоряжения могли готовиться наверху? Ну, например, какой-то автор в зарубежной печати высказался критически в отношении СССР – и все, ставить его нельзя. Об этом я немедленно сообщала в театры».

«Впрочем, – уточняет Наталья Бржозовская, – надо понимать, что я занимала должность инспектора с середины 70-х до конца 80-х. В этот момент спектакли уже практически не закрывали. На моей памяти в Ленинграде всерьез пытались закрыть только «Теркина» Петра Фоменко, но помог Федор Абрамов, который входил в городской худсовет от Союза писателей. Были проблемы с пьесами социальной направленности – с "Протоколом одного заседания" Гельмана, с "Садом без земли" Разумовской. Принимали любые условия, лишь бы пьесу в принципе пропустили. Вообще, самое страшное было – если представители горкома или обкома, которые смотрели спектакль вместе с горхудсоветом, вставали и уходили посреди спектакля. Если вступали в диалог, договориться было все-таки можно».

Наталью Бржозовскую в театрах действительно любили. Работая в управе, она сотрудничала также с литредакцией единственного ленинградского телеканала. В БДТ с благодарностью вспоминают ее передачи о театре – имея театроведческое образование, она еще и прекрасно владела словом. По долгу службы она общалась с людьми, которые подпускали к себе немногих: Товстоногов, Олег Борисов, Лев Додин не очень-то доверяли журналистам, а Бржозовской доверяли. Кстати, одну из ее передач – посвященную спектаклю «Живи и помни» Льва Додина – закрыли как неблагонадежную. Так что для людей театра она была своей. После должности инспектора Наталья Бржозовская стала главным редактором управления культуры. «Я была первым за времена советской власти кандидатом на эту должность, которого не утверждали в органах. Начиналась перестройка. Всё менялось. Времена цензуры уходили в прошлое – и не дай бог допустить их возвращения».

С тех пор прошло всего четверть века. И вот сегодня впервые за постсоветское время по идеологическим соображениям снят с репертуара спектакль – «Тангейзер» Новосибирского театра оперы и балета. Причем, никто из потенциальных цензоров спектакля вживую так и не посмотрел. Все действия – в том числе и снятие директора этого театра Бориса Мездрича – предпринимались по результатам слухов при полном игнорировании представителей театрального сообщества. Зато к православным активистам, которые в день спектакля выстроились на площади перед театром и обвиняли всех зрителей, идущих на спектакль «Тангейзер», в предательстве родины и бога, присоединился теперь председатель Координационного Совета Союза Силовых Структур Родины некто П.В. Степанов, который обнародовал в ряде интернет-изданий заявление. «Я тоже не сильно верующий человек, – сказано в нём, – но в моем сердце всегда есть место святому, а после уже, матери, отцу, детям и другим родным для меня людям. И когда люди, безбожники, лезут своими грязными лапами ко мне в душу, я им не могу простить. Офицеры осуждают постановку оперы «Тангейзер» в Новосибирском театре и считают, что культура у нас больна и, почти смертельно. Тот, кто разрешил ее постановку, мягко сказать «зажрался» и решил, что ему все можно. Можно не считаться с чувствами верующих, с мнением жителей города и области, с мнением самых здоровых членов общества. Что это, если не призыв к расколу и последующему неповиновению? Затронув самое святое, власть предержащие даже не понимают, на что они покусились! Вспомните отношение мусульман к своим святыням, если такое приключилось бы в стране, более почитающей своего святого, кровь пролилась бы неизбежно» (орфография и пунктуация – авторские). Если верить товарищу Степанову, статья поддержана более, чем тысячью действующих военных силовых ведомств и военных запаса и в отставке.

Так что вспоминать былое и думать – самое время.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»