В святом обличии шута: Памяти актера Алексея Девотченко

06 ноября 2014, 22:01

Версия для печати

Tweet

Вчера, 5 ноября, в съемной московской квартире найден мертвым Алексей Девотченко – петербургский артист, последние годы живший и работавший в столице. Артист настолько значительный и уникальный, что стоит попытаться осмыслить эту утрату, оставив в стороне его политические убеждения (хотя он был бы, конечно, против) и его пагубные пристрастия. И признать тот факт, что работа для него находилась всегда: в Петербурге, в Москве, в том театре или в этом. Потому что другого артиста с такой природой попросту не существовало.

Он был нужен Льву Додину и Каме Гинкасу, Валерию Фокину и Эймунтасу Някрошюсу, Григорию Козлову и Кириллу Серебренникову, Темуру Чхеидзе и Александру Галибину. И он – один из очень немногих на нашей российской почве, кто состоялся как свободный – бродячий, если угодно – артист. Хотя недостатка в ролях в многофигурных спектаклях на стационарных сценах он не испытывал, но всегда имел в запасе свои виртуозные монологи, в которых бился нерв – и нерв самого актера, и нерв времени. Он всегда что-то неуловимо менял в этих своих эксцентричных и лиричных одновременно композициях –интонацию, энергию посыла, в последнее время мог даже добавить документальную запись с репликой первого лица – и поэтому они всегда воспринимались как комментарий к сегодняшнему дню. Комментарий острый, умный, наболевший. Но при всем при этом, сцену в трибуну артист Алексей Девотченко не превращал – на подмостках он всегда был актером и говорил от лица роли – той маски, которая на этот вечер намертво прирастала к лицу: Саши Черного, Бродского, Уайльда, щедринского провинциала или лимоновского протестанта. Маски прирастали настолько, что видна была дрожь вен, но это были разные герои, которые кричали (спокойно персонажи Девотченко не говорили никогда) о разном. Саша Черный – об обывательщине, порождающей маленьких наполеончиков, наследников гоголевской чертовни, Уайльд – об одиночестве и уязвимости поэта в любом социуме, Бродский – о трагедии потери родины, не только для тех, кто уехал, но и для тех, кто остался – для них, возможно, еще более мучительной.

Только Девотченко мог произнести текст из Нобелевской речи Бродского: «Ибо сведенная к причинно-следственному минимуму, к грубой формуле, русская трагедия -- это именно трагедия общества, литература в котором оказалась прерогативой меньшинства: знаменитой русской интеллигенции», – так, словно он фокусник и вытаскивает из цилиндра букет цветов. Вообще, его актерское существование на сцене сравнимо с эквилибристикой психологического рода – настолько ловко и эффектно он свершал сальто и кульбиты, балансируя на тонкой нити развития образа, демонстрируя новые и новые его грани. Он мог запросто пожертвовать интеллигентским сарказмом ради отчаянного крика человека отверженного, но все равно непременно возвращался назад, к убийственной иронии – и в последнее время, все чаще – чтобы напомнить соотечественникам, что незнание не освобождает от ответственности.

И все же театр и трибуну на митинге, повторюсь, он не путал. На сцене он не проповедовал и не увещевал. Он расставлял акценты (в том числе и этические) четко, внятно. «Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь…» и после удлиненной паузы словно с удивлением «…благодарность». Будучи человеком яростным в повседневности, во всем, что касается политических пристрастий, на сцену он агрессию не нес никогда. Наоборот, человеческая уязвимость его героев, видимо, и была той невозможной искренностью, которую он позволял себе только в театре. В жизни – не позволял. И никогда и ни на что не жаловался. Те, кто пытались ему написать в соцсети «Леш, держись», получали в ответ немедленно: «Только давайте обойдемся без «Держись» и без предложения денег. Я задал вопрос о работе». Это было написано не так давно, из больницы, когда стало понятно, что восстановительный период после одной неприятной истории не позволит активно сниматься и работать в театре.

Алексей Девотченко в возрасте 16 лет, Театр Юношеского Творчества, Ленинград

Фото: facebook.com

Если же здоровье позволяло, театр (российский) без него не жил, равно как и он без театра. С самых первых шагов Девотченко по сцене после института. Алексей Девотченко начинал учиться на курсе Аркадия Кацмана, потом ушел в армию, а закончил уже курс Додина в 1989 году. Вместе с группой однокурсников-"кацманят" – Иваном Латышевым, Мариной Солопченко, Александром Строевым и другими – оказался в ТЮЗе им. А.А.Брянцева. Позже работал в Александринке, БДТ, Театре на Литейном. Этакое беспокойство, охота к перемене мест, в данном случае, признак не инфантильной неусидчивости, а романтической натуры, всегда обретающейся в поисках лучшего, бОльшего, идеального. Девотченко по природе своей был странником. И, перебравшись в Москву, он, в отличие от многих коллег-петербуржцев, ищущих стабильности, снова принялся менять театры: МХТ им. А.П.Чехова, Театр наций, МТЮЗ, Гоголь-центр. Но при этом актерский его путь в целом выглядит удивительно цельным – он словно вытанцевал его: весь путь, как и каждую отдельную роль.

Началось его уникальное, уверенное, самодостаточное существование на театре, наверное, с «Преступления и наказания», которое в середине 90-х поставил в ТЮЗе Григорий Козлов. Оно не исключало профессионального партнерства, но, работая на спектакль, герои Девотченко вели и собственную игру. Ловким пауком кружил девотченковский следователь Порфирий Петрович вокруг Раскольникова-Латышева: то спеленывал логическими парадоксами, то отпускал хватку, то снова заманивал в психологические ловушки. Его отчетливая скороговорка не умолкала ни на секунду, при этом сам Порфирий, подвижный, как ртуть, менял местоположение столь быстро, что провоцировал у не совсем здорового подозреваемого приступы мистического ужаса. И все – с единственной целью: доказать горе-Наполеону и публике, что убийство в мыслях – уже и есть самое настоящее преступление. И дар убеждения, подкрепленный актерским обаянием Девотченко, на глазах у зрителей превращался в натуральную магию.

Такой же сокрушительной магией обладал капельмейстер Крейслер в спектакле «P.S.» по Гофману: Девотченко в нем выглядел невесомым, буквально летал по пустому залу Александринки (зрители располагались на сцене), временами походя на чистую музыку. Но плоть и кровь брали свое – и маэстро превращался в мученика, который не мог справиться со страстями. Девотченко-человек тоже с ними не справился. Девотченко-актер преодолел их без потерь.

Его Аркашка Счастливцев – комик-неудачник – крутил усадьбу «Пеньки» и ее окрестности на кончике мизинца, просто по причине необыкновенной легкости в мыслях, происходящей не от глупости, а от понимания, что мир – театр. И это же понимание удерживало его Шута около Короля Лира на сцене МДТ в спектакле Льва Додина. Никакого страха перед правителем Шут – Девотченко не испытывал, поскольку все сюжеты человеческого бытия были ему известны назубок. А с помощью комических куплетов (он появлялся перед публикой, сидя за пианино в полосатых носках и красных митенках на руках) он мог менять жанр, избегая трагедии. «…что такой вот король играет в песочек. И ведет себя как…» – напевал он, зависая перед последним словом. «Дурак?» – привычно откликался Лир – Петр Семак. «Мудак», – ставил жирную точку Шут.

«Дивитесь вы моей одежде,
Смеётесь: «Что за пестрота!»
Я нисхожу к вам, как и прежде,
В святом обличии шута.

Мне закон ваш — не указка.
Смех мой — правда без границ.
Размалеванная маска
Откровенней ваших лиц», – и далее по тексту Федора Сологуба.

От роли к роли Алексей Девотченко выглядел все более свободным, остроумным и мастеровитым. Особенно легко было актеру с Гоголем – с его фантасмагорией, перевертышами, головокружительной эксцентрикой, с которой артист справлялся прямо-таки лихо. И Гоголя в его актерской судьбе было немало. Хлестаков в Александринке взвихрял болотный мирок уездного города и погружал его в тотальный ренессансный карнавал, где вместо масок все в необъяснимом экстазе напяливали резиновые шапочки, имитирующие хлестаковскую (читай: девотченковскую) лысину. Лешиной актерской энергетики хватало, чтобы заполнить не только сцену, но и зал одного из самых больших и представительных театров страны. «Записки сумасшедшего» в Московском ТЮЗе были другими – там артист со скрупулезной подробностью и конкретностью исследовал и делал достоянием зрителей историю одного безумия, то ныряя с головой в болезненный бред Поприщина, то пуская персонажа бродить на длинном поводке. Его последнего, как оказалось, героя – Плюшкина в спектакле Кирилла Серебренникова – увидеть не успела. Говорят, Девотченко создал монстра-некрофила, экспериментируя на грани фола, что так на него похоже.

Алексей Девотченко

Фото: facebook.com

Грани разумного – это вообще его конек. Поэтому с опаской шла на «Калигулу» Театра Наций, где Девотченко досталась роль интригана-заговорщика Кереи: холодного и расчетливого создателя теории «госбезопасности». Каких, казалось бы, тут ждать "граней"? А Леша совершенно неожиданно сыграл Великого инквизитора, точно по-достоевски споря с героем колоссального Миронова, доказывая свою теорию спасения такого слабого и беспомощного во всех смыслах человечества.

Алексей Девотченко был, конечно же, бойцом и довольно суровым – но на сцене он воевал исключительно с пошлостью, безмыслием, дилетантизмом, отстойным комфортом, в сторону которого так радостно в последнее время рванулась и страна, и российская культура.

Не хотелось упоминать здесь о личном знакомстве с артистом – все же тут не фейсбук – но один случай, простите, расскажу. Поскольку он характеризует Алексея Девотченко именно как профессионала. Выпуская спектакль «Я – или Бог – или никто» по «Моцарту и Сальери» Пушкина с молодым режиссером Антоном Маликовым и в партнерстве с Петром Семаком в роли Сальери, Леша позвонил мне и попросил приехать в Москву, чтобы на пресс-конференции рассказать об их общей с Семаком школе (Семак тоже окончил курс Аркадия Кацмана, но пятилетием раньше) и об их актерском дуэте в «Лире», чтобы было понятно, что нынешнее партнерство взялось не с потолка. Разумеется, я приехала. А Леша звонил, тревожился, пока я не вошла в кафе Центра имени Мейерхольда, где проходила встреча с журналистами. Словом, проявил какую-то невероятную для актера гиперответственность относительно проекта в целом, хотя работал в этот момент с одним из самых основательных продюсеров Москвы, Натальей Романцовой.

Его невозможно было заподозрить в корысти. Все, что он делал – делал исключительно ради собственной веры. Какой-то неистовой, практически святой веры, что правда существует, хотя бы как точка отсчета. И для человека, который жил так, как жил артист Алексей Девотченко, вращая пространство вокруг себя, он прожил долго. 49 лет. Все же не 33 и не 37, как, по Высоцкому (да и по истории) – истинные поэты. «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. Только с горем я чувствую солидарность. Но пока мне рот не забили глиной, из него раздаваться будет лишь… благодарность», – произносил артист Девотченко со сцены десятки раз. Теперь настало время благодарить для тех, кто сидел в зале на его спектаклях – благодарить Актера за то, что так много успел, работая нечеловечески мощно и честно. Пухом земля.

Прощание с Алексеем Девотченко пройдет 8 ноября в московском Гоголь-центре, где он сыграл последнюю в жизни премьерную роль. Потом тело артиста будет кремировано, а прах захоронен в Петербурге.

…Только пепел знает, что значит сгореть дотла. Иосиф Бродский

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»