• 
• 
• 
• 
• 
• 

Один из самых значительных и мощных драматических артистов страны, корифей труппы Льва Додина Игорь Иванов отмечает 60-летие. Его выход на сцену практически всегда означает эстетический шок – по нескольким причинам: он непредсказуем, он обладает вулканическим темпераментом, его талант изумительно универсален и масштабен. И это понятно не только по ролям капитана Лебядкина, профессора Серебрякова, шиллеровского Президента, но и по пятиминутной роли французского короля в «Лире».

Четыре года назад в Малом драматическом театре отмечали 90-летие Федора Абрамова – вспоминали, пели, играли отрывки из спектаклей. Игорь Иванов вышел на сцену с Татьяной Шестаковой – в сцене из знаменитого додинского «Дома» 1980 года, снятого с репертуара после смерти исполнителя главной роли Николая Лаврова. Иванов играл в «Доме» постаревшего Егоршу, блудного мужа, возвратившегося в родной дом 20 лет спустя. За считанные минуты на сцене возник человек, проигравший жизнь. И дело не в зализанных волосах на месте густых некогда кудрей. А в том, как Иванов буквально в несколько штрихов обнаруживал внутреннюю пустоту за пижонскими позами и походкой – оглядывал свой дом, словно чужой, впервые увиденный; пару мгновений вглядывался в фотографию погибшего сына – и отводил равнодушный взгляд; морщился от досады и только, когда оставленная давным-давно жена в ответ на приставания заливалась искренним девчачьим смехом. И вот уже «морская» походка рождала совсем не победительные ассоциации – перед нами был человек в шатком положении, без корней, который вот-вот упадет и не поднимется. Тут же вспоминался один из самых лиричных и красивых эпизодов додинского театра – другая встреча Лизки – Татьяны Шестаковой и Егорши – Игоря Иванова в том же «Доме», давняя, из «прошлой жизни», когда молодой солдат срочной службы приезжал в отпуск, домой, к жене. Лизка пищала «Не подходи-и-и» и пряталась за цветастыми платками, развешенными на штанкетах, а Егорша гремел роскошным ивановским баритоном: «Ой, подойду!», расшвыривал платки, обрушивался на Лизку, как цунами, и уносил со сцены.

После абрамовского юбилейного вечера возникла уверенность, что возможности артиста Игоря Иванова практически безграничны, настолько точно и уверенно он работал, будучи при этом идеальным партнером. Это был урок актерского мастерства, который стоило бы показывать студентам театральных вузов. У мастерства есть секрет. В отличие от Егорши, Игорь Иванов своих корней не растерял, а, как говорится, сохранил и приумножил. В МДТ он пришел в 1980 году вместе с другими выпускниками курса А.И.Кацмана и Л.А.Додина – Натальей Акимовой, Сергеем Власовым, Александром Завьяловым, Натальей Фоменко. И никогда не недооценивал значения школы. Наоборот, про свои университеты говорил с огромным пиететом и аналитической осмысленностью – как говорят об основах основ жизни, профессии. По словам Иванова, суть его школы как раз в том и состоит, что профессия – это не набор благоприобретенных навыков ремесла, а опыты внутренней жизни, которые должны продолжаться за порогом театра, это круг размышлений об истории, стране, людях, мире. И, что особенно важно, – это сопричастность жизни страны и людей. «Это чувство, – говорит Иванов, – должно быть разбужено у артиста именно в период ученичества, должно стать потребностью до такой степени, чтобы жить иначе артист уже не мог». И еще: «Наши педагоги занимались формированием мировоззрения. Жизнь на театре – особый образ жизни, и нас учили этому образу жизни, образу чувствований, образу мыслей». Эти несколько предложений – всё, что можно цитировать без купюр, из того двухчасового интервью, которое я попыталась пару лет назад взять у артиста Игоря Иванова. Поговорили мы отлично, но дело в том, что Иванов не выбирает слов, говорит то, что думает, и сложно себе представить этого человека старательно подыскивающим тактичные, политкорректные фразы по поводу кого бы и чего бы то ни было. Такое вот свойство характера – многие считают Иванова невыносимым. Сам Иванов с этим не спорит. Но уверяет, что с годами стал гораздо демократичнее. Впрочем, вот, нашла еще пару «печатных» предложений, про школу.

- Ты боялся когда-нибудь кого-нибудь? Не в смысле силы – тут я ответ и сама знаю, а в смысле человеческом, этическом?

- Боялся Аркадия Иосифовича Кацмана, стыдился его страшно. Боялся что-то сделать не так. Но потом я бросался в него табуретками. Он мне в конце первого курса сказал: «Игорь, у вас две дороги: одна на сцену, другая – в тюрьму. Выбирайте». Аркадий Иосифович, кстати, тоже умел взрываться и делал это регулярно. Чего он только не вытворял, но он был учитель от Бога, мы его понимали, и это были правила игры. Аркадий Иосифович говорил: «Если ты в жизни не прыгаешь метр-семьдесят, на сцене ты никогда метр-семьдесят не прыгнешь. Ты прыгнешь метр-двадцать, потому что сцена не дает разбега». Лев Абрамович Кацмана дополнял – своей логикой, своей тонкостью, своей точностью. Всё, что Аркадий Иосифович напылит, Додин мог разложить по полочкам и дать этому в нас укорениться, зажить. В результате нашего четырехлетнего общения с учителями (тут Иванов с особым пиететом назвал еще и имя Валерия Николаевича Галендеева, педагога по сценический речи, который продолжает работать вместе с Додиным в Малом драматическом) произошел отбор, целая команда людей сошлась в МДТ и работает так, что можно говорить: «Какое счастье что я – в этом театре. Какое счастье, что мы сыграли сегодня спектакль».

Еще А.И.Кацман пожелал взрывному Иванову найти покой внутри себя. На поиски ушли десятилетия. Артист рассказывает, что впервые ощутил совершенный внутренний покой, когда репетировал в 2008 году отца несчастного семейства Джеймса Тайрона в «Долгом путешествии в ночь» Юджина О`Нила. Бездарный, самодовольный актеришка и гнусный скряга, пригласивший к жене дешевого врача, подсадившего ее на морфий – неожиданно вырастал у Иванова до шекспировского масштаба. Да, собственно, уже первая сцена, когда Тайрон утром приветствовал жену (ее играла Татьяна Шестакова), была переполнена нежностью и заботой столь неподдельной, что герой немедленно получал сто очков вперед. Но авансы ему в итоге оказывались ни к чему. Тайрон Иванова, хоть и жалел денег на лечение сына-чахоточника, выглядел практически Лиром – огромный потенциал раскаяния и великодушия мерцал сквозь самодурство и жадность. И последние сцены Игорь Иванов играл так, что ясно было: виной театральным неудачам героя был исключительно алкоголь, артистом Джеймс Тайрон был действительно гениальным.

За два года до того Иванов очень хотел сыграть Лира, говорил Додину, что это его история – о родительской вине и раскаянии за нее. Но Додин поставил другой спектакль – про Учителя и учеников – и Лира в ней сыграл Петр Семак. А Иванову достался французский король – герой, который появляется только в начале действия, чтобы увести отвергнутую отцом Корделию. И сыгран этот эпизодический персонаж был так, что в околотеатральных кругах шутили, что это месть большого артиста – пятиминутная роль на премьере выглядела самой убедительной. Автору этих строк тогда вспомнились слова, сказанные некогда про Хамфри Богарта: «Он может быть крутым без оружия. А ещё у него есть чувство юмора, в котором скрывается оттенок презрения». Собственно, это практически и есть фомула артиста Иванова.

Тема отцов и детей Иванову, по его словам, близка и важна особенно, потому как понятна, про него. Впервые она острейшим образом прозвучала в роли Баруха Найлебена – в спектакле по повести израильского автора Шамая Голана «Исчезновение». С этим героем Иванов тогда, в 2001-м обошелся безжалостно. Старые раны, полученные на бесконечной арабо-израильской войне, то и дело открывающиеся и причиняющие нестерпимую боль, превращали Баруха не в мученика, а фактически в зверя. Иванов сумел в буквальном смысле нарастить мясо на газетную хронику – таков был стиль литературного первоисточника. Но адвокатом героя он не стал. Не счёл нужным. Тогда, как рассказывают в театре, он так яростно поспорил с Додиным, что никто не верил, что спектакль, который репетировал додинский ученик, режиссер Юрий Кордонский, вообще выйдет. Вышел. И Барух Найлебен так и не превратился в нем в «еврейского папу», а Иванов продемонстрировал, как в воспаленном мозгу и сердце уживаются любовь к сыну и лютая, патологическая к нему ненависть – за ранение, несовместимое с продолжением рода, за то, что не стал идеальным солдатом. Газовая камера, которую герой устраивал для себя в собственной квартире, была правильным, единственно возможным для него итогом. Когда Алиса Фрейндлих вручала Иванову за «Исчезновение» Независимую актерскую премию им. В.И.Стржельчика, она сравнила его игру с вольтижировкой и этак прищелкнула пальцами, демонстрируя дерзость и отвагу, с какой существует на сцене Иванов.

От игры Игоря Иванова и в самом деле почти всегда остается ощущение опаснейшего аттракциона, вызова зрителю, режиссеру, собственной психике – и в этой игре актер на данный момент еще ни разу не проиграл.

Ни в образе капитана Лебядкина с его головокружительной, уморительной, почти клоунской эксцентрикой на грани фола – и это в «Бесах» Достоевского; ни в роли Дона Армадо из «Бесплодных усилий любви», когда артист сыграл фактически Дон Кихота, умудряющегося совершенно всерьез доказать, что любовь – чувство, доступное только зрелым людям; ни в роли коминтерновца Мостовского, противника «клистирной доброты», ни секунды не колеблющегося, отправляя на смерть сокамерника, но делающего это с такой глубокой верой в идеал Добра, что он, обычный человек, сидящий на авансцене в полосатой арестантской пижаме, смотрится исполином, способным повести за собой народы.

Отдельный и бурный роман сложился у Иванова с Чеховым. В «Вишневом саде» 1994 года он сыграл Лопахина – и это был спектакль Иванова. Среди чеховских людей-фантазий, людей-иллюзий, существующих под стеклянными колпаками, он единственный был реальным, живым, осязаемым и сознавал ценность жизни как таковой. Он был спасателем, воином, героем, способным вытащить из катастрофы, и до слез, до крика, почти до потери сознания (ровно как Чехов прописал) – убеждал дорогих ему людей, что взять с собой можно один чемодан, в который сад не поместится. Но его не слушали, предпочитая гибель, и отчаянию того Лопахина не было предела. Увы, Иванов не сыграл Вершинина, которого репетировал с Машей – Ириной Селезневой тоже в 90-х – и теперь можно только гадать, каким «необщим» аршином можно было бы измерить страстность этого дуэта. Зато Иванов сыграл (и продолжает играть) профессора Серебрякова. И каждая ивановская сцена из этого «Дяди Вани» достойна подробнейшего описания, которому здесь, конечно, не место. Да и не выразить словами, как этот укутанный в плед профессор сладострастным взглядом глядит из кресла на свою молодую жену, героиню Ксении Раппопорт, как небрежно проводит рукой по ее груди, и как в его глазах при этом вдруг закивают слезы ненависти и к ней, и к собственной старости. Тут уж перед нами будто и не Серебряков, а Федор Павлович Карамазов, которого Иванову просто сам бог велел сыграть. Но что особенно удивительно, «Дядя Ваня», случается, идет иначе. Бывают спектакли, когда, вопреки Чехову, прекрасная Елена Андреевна любит своего старого мужа, несмотря на его подагру, истерики, грубость – любит горячо и безудержно, и когда тот поднимается и бредет к двери, бросается за ним, накидывает плед, обнимает и целует так, что Астрову тут, вроде как, и делать нечего.

Еще Иванов не сыграл Воланда и Понтия Пилата, которых репетировал в «Мастере и Маргарите» лет десять, кажется, назад. Зато совсем недавно сыграл Президента в «Коварстве и любви» – спектакле-лауреате Гран-при «Золотой маски – 2014». И не будь такого президента (а в стране не найти иного артиста, который мог бы сыграть эту роль так), не было бы спектакля, не было бы трагедии. Потому что Игорю Иванову достаточно выйти на сцену и посмотреть на Луизу Лизы Боярской – и героине, как и сыну президента Фердинанду Данилы Козловского, можно начинать петь отходную. Дальше молодые герои живут уже словно бы после смерти, потому что совершенно очевидно, что этот президент не остановится ни перед чем и даже не подумает прикрываться идеалами Добра. Политика сегодня – не та сфера, где требуются прикрытия, в ней побеждает тот, кто наиболее циничен, и именно такой герой Иванова делает постановку до ужаса современной, причем, актуальность ее растет с каждым днем. С этой сценической фигуры, застегнутой на все пуговицы, можно лепить статую сегодняшнего идеального вождя народов. Есть в спектакле эпизод, где влюбленный президентский сынок неожиданно приставляет нож к горлу отца – и ни один мускул не дрожит на лице Иванова, оно и в самом деле кажется каменным: президент фон Вальтер слишком невысокого мнения о людях, чтобы верить в их смелость. И слишком органично смотрится в его руке пистолет, чтобы никто не усомнился, что он на собственном опыте знает, какого цвета у людей кровь.

Та достоверность, с которой существует «на театре» артист Игорь Иванов, заставляет поверить и в истинность его теории о том, что только собственный жизненный опыт можно в совершенстве воплотить на сцене. И чтобы взять метр-семьдесят в театре, за плечами должна быть практика перемахивания через двухметровую планку. В сериале «Возвращение Синдбада» Иванов сыграл отставного полковника ФСБ с театральной фамилией Щепкин. Там есть эпизод, где герой произносит текст: «Кстати, сегодня памятный день, Бадахшан. Как того майора звали? Помянем?» Существуют географические названия, которые артист никогда не произнесет органично, если они для него – только точка на карте. Иванов не любит вспоминать свою армию. Но иногда рассказывает, как на вступительных экзаменах в театральный институт решил читать комиссии стих Бориса Слуцкого памяти погибшего в 1943 в возрасте 23 лет поэта Михаила Кульчицкого:

Давайте после драки
Помашем кулаками,
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.

Сейчас все это странно,
Звучит все это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов -
Фанерный монумент -
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд…

Георгий Товстоногов, возглавлявший комиссию, напрягся – был 1974 год, подобные тексты ходили только в самиздатовских списках. «Где вы это взяли? – сурово спросил мэтр у юного абитуриента. – Сколько вам лет? Вы служили?» Иванов ответил, как есть – и вопросов ему больше задавать не стали.

Ну а дальше – известно. Учился на курсе «Братьев и сестер», в этом легендарном спектакле (который до сих пор живет на сцене МДТ, почти 30 лет) сыграл Петра Житова – неформального лидера голодной северороссийской деревни, вернувшегося с войны без ноги, единственного, кто с убийственной настойчивостью, говорит «антисоветскую» правду, преодолевая животный страх. Пусть с пьяных глаз, но говорит. Чтобы чувствовать себя человеком. Тут, несомненно, тоже многое – от личного опыта артиста.

Во что играет в жизни настоящий мужчина Игорь Юрьевич Иванов – догадаться нетрудно. Он не живет без оружия (охотник), без дела, без женщин. Восемь лет занимался карате. Любит эффектные жесты: однажды, прилетев в Берлин 9 мая (по семейным обстоятельствам он живет сейчас на две страны), прямо с чемоданом отправился к Рейхстагу, сел на траву и достал из чемодана русскую водку и красную икру. В то же время он с восхищением рассказывает, как оказался в Берлине в момент, когда немцы победили в чемпионате мира по футболу, и как миролюбиво, без тени агрессии они радовались. Потому что, по его мнению, нет ничего страшнее, чем объединиться в ненависти к кому бы то ни было. И он знает, о чем говорит. Не понаслышке.

Словом, юбиляр и герой этого текста, несомненно, воин – но из тех, чей круг размышлений и чувствований полностью посвящен жизни и любви, и это ядерное сочетание рождает тот феномен, который и называется «большой артист Игорь Иванов».

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»