Еще совсем недавно журналистов в МДТ – Театр Европы приглашали раз, много два в сезон. Художественный руководитель театра Лев Додин подолгу репетировал, а это - процесс интимный, не для посторонних глаз. Однако в наступившем сезоне МДТ становится, пожалуй, главным театральным ньюсмейкером: помимо трех как минимум премьер большой сцены, театр затеял на камерной сцене фестиваль современной драматургии, поэзии и прозы «Мы + Они = Мы», а кроме того, только что в Париже завершились десятидневные гастроли спектакля «Три сестры» - и это отдельный повод для содержательного разговора.

И снег будет падать, и все любови мертвы, и нужно работать, нужно жить…

Говорят, после первого спектакля «Три сестры», показанного в Париже, в театре Bobigny, представитель российского посольства во Франции сетовала на то, что зал на 90 процентов заполнен французами и всего лишь на 10 процентов нашими соотечественниками. Лев Додин, по его собственному утверждению, наоборот, эту весть воспринял с удовольствием: для него важен в первую очередь местный зритель, его оценки и мысли по поводу увиденного.

Автор этих строк, оказавшаяся в Париже одновременно с Малым драматическим театром, разумеется, не упустила возможности отправиться на петербургских «Трех сестер» в Bobigny и сравнить реакции россиян и французов. Отличия оказались разительными: там, где наши соотечественники глядели на сцену с напряженным молчанием, парижане ловили нюансы игры и отвечали на них то легким, понимающим смехом, а то и вовсе аплодисментами. Речь, прежде всего, «о беззаконьях, о грехах», ибо, как написал один из французских журналистов, «экзистенциальную драму, прописанную Чеховым, выдающийся российский режиссер Лев Додин вскрыл через отношения мужчин и женщин». Понятно, что страстные сцены, воплощенные актерами Додина, - это, по большей части, апокрифы чеховского текста, но все эти горячие объятья, жгучие поцелуи, спонтанная, неожиданная для самих героев близость настолько логично вытекают из чеховских подтекстов (а Чехов – это подтексты прежде всего), что опротестовывать их чуткому зрителю в голову не приходит. Было совершенно очевидно, что французы готовы воспринимать любые дополнения, и единственным критерием для них является не «буква автора-кумира», а достоверность. И актеры МДТ, «дисциплинированные и изобретательные одновременно актеры Додина» (как высказался один из рецензентов), ловя эту эмоцию, это легкое дыхание тысячного зала Bobigny, свободные от необходимости доказывать, что с представителем русского литературного пантеона Чеховым можно обходиться как с живым автором, без трепета и придыхания, -, постигали новые грани откровенности, новую глубину интимных переживаний, и наблюдать за этими нюансами глубоко личных историй было невероятно интересно.  

На встрече Льва Додина с публикой Bobigny, которая состоялась после дневного спектакля, парижские театралы столь же свободно задавали вопросы о пикантных моментах действия, сколь легко воспринимали эти моменты на сцене. «Как вы пришли к идее об отношениях Ольги и Кулыгина?» «Почему Ирина целует Соленого?», «Будут ли, по-вашему, счастливы три сестры?», «Что мешает сестрам поехать в Москву?» Последний вопрос, русскому уху кажущийся невозможно наивным - уж сколько об этом написано/сказано, - в Париже прозвучал логично. В львиной доле статей применительно к «Трем сестрам» Додина возникает слово «абсурдизм». Одна из статей под названием «Чехов и Додин: история любви», например, отдает безусловный приоритет Додину перед Станиславским, которого сам Чехов упрекал в том, что тот перевел в трагический регистр все без исключения эпизоды – даже те, которые драматургом создавались как комические: «Додин не упустил ничего смешного и в результате достиг того эффекта, который заложен у Чехова – эффекта абсурдности происходящего. И в этой связи особенное значение приобретает слово, которое в один из моментов спектакля пишет мелом на стене учитель Кулыгин: «чепуха». Однако у самого Додина ответ на вопрос о недосягаемой Москве прозвучал очень реально и понятно: «Москва – это даже не символ, это конкретное место, где прошло детство сестер, а детство – это всегда счастье. Нельзя вдруг договориться и в один прекрасный день отправиться в счастье».

Настолько же откровенные, насколько и доступные рассказы Додина о тех или иных поступках героев – о мужском отчаянии, о женской нереализованности, - сыграли роль заметок на полях, обогативших и спектакль, и публику. Но еще они подтвердили не только возможность, но и необходимость диалога между людьми XXI века, находящимися по разные стороны чего бы то ни было – политических границ, мировоззрений, наконец, театральной рампы. Языковой барьер, как стало в очередной раз очевидно, – не барьер вовсе, если люди готовы слышать друг друга.

И судя по десяткам подробнейших рецензий, которые успели выйти за время пребывания МДТ в Париже, «слуховой аппарат» французов настроен значительно лучше, чем у россиян: чтобы слышать, разумеется, нужна прежде всего внутренняя свобода. Додин даже высказал предположение, что парижская публика более чеховская по своему состоянию, чем русская, потому что не пережила 70 лет страха и идеологической обработки мозгов. В ряде рецензий проявилось безупречное чутье французов в отношении любой  несвободы – видимо, нация, разобравшая по кирпичиками главную национальную тюрьму, передает это чутье от поколения к поколению с молоком матери. В большинстве статьей с особой тщательностью описывается деревянный фасад дома, который надвигается на зал, сужая жизненное пространство сестер – и подобная сценография крепко ассоциируется ощущением духоты, с провинцией как тюрьмой. Причем, личная несвобода связывается французскими газетчиками с политической: зная русскую историю на элементарном уровне, журналисты считают своим долгом сообщить читателям, что тот класс русских людей, который представляют сестры, был изъят из русской истории, уничтожен, «и в этом смысле поэтическое высказывание режиссера Додина есть еще и политическое высказывание».  

В то же время довольно любопытно, как трактуют французы образы сестер, опираясь на свои социальные приоритеты, очень конкретные. Как ни странно, профсоюзы Франции, в том числе и театральные, нынче продолжают бороться за то, чтобы женщина имела равные права с мужчинами при устройстве на ряд должностей, в первую очередь, руководящих. И вот в рецензиях появляются фразы, что Ольга обеспечила себя, став начальницей гимназии, но заплатила за свою материальную независимость отсутствием личной жизни, любви. А Ирина «собирается «работать, работать», потому что ее жених погиб на дуэли». При этом как-то совершенно упускается из виду тот момент, что  «работать» Ирина собиралась начать на второй день после свадьбы, а когда, уже будучи невестой, держала экзамен на учительницу, плакала от радости и благости. При этом положение Маши описывается стандартными словами: неудачно вышедшая замуж - как будто страдания, боль, которую Маша, как сказано в одной из статей, «провывает, утратив Вершинина», можно объяснить только нелюбовью к мужу.

Тут уместно будет снова процитировать самого Додина, который для французов – русский режиссер №1 и безусловная звезда: лишний билетик у входа, десятки программок, протянутых за автографами – это будни его гастрольной жизни. При этом поклонение возникает не на пустом месте: Додину как не просто мэтру режиссуры, а как создателю собственной актерской школы и многих фундаментальных сценических высказываний о России (в статьях о «Трех сестрах» упоминаются «Братья и сестры», «Жизнь и судьба», «Дядя Ваня», которые критики не забывают и цитируют по эпизодам, хотя игрались они в Париже не вчера), посвящены многие и многие строки. Так вот, отвечая на упоминавшейся встрече со зрителями на вопрос, будут ли счастливы сестры, Лев Додин ответил, что Маша, Ольга, Ирина и еще ряд персонажей этой пьесы для него, прежде всего, люди, которые не могут не задавать себе и миру ключевых вопросов о смысле бытия, и без понимания, «зачем снег идет, зачем дети родятся», нет и не может быть для них счастья. «Иначе, - заключил Додин, - они были бы просто тремя прекрасными женщинами, но не были бы тремя сестрами».  

  

Пожалуй, наиболее точное понимание образов сестер предложил автор Le Monde, который чеховских героинь не описывает даже, а живописует. И на страницах главной газеты Франции появляется Ольга Ирины Тычининой – «вместо невзрачной старой девы, героиня невиданной трагической силы с черной тоскою в глазах»; Маша («Ах, эта Маша Елены Калининой!») – «еще более пылкая и бурная, чем мы когда-либо видели, еще более русская»; Ирина, которая в исполнении Елизаветы Боярской «утратила черты простодушной невинной девушки и, оставаясь тонкой и нежной натурой, обрела кураж жить и любить», и при этом сохранила «верность идеалам, в которых для Додина и есть смысл Чехова».

Вообще, способность французских критиков (которые, уточню, не получают специального театрального, а лишь общее филологическое образование) точно и лаконично описывать театральных героев и в целом театральное содержание, видеть общий образ постановки вызывает уважение. В одной из статьей, например, возникает «один только темный фасад деревянного дома с вырезанными в нем отверстиями окон и дверей - минималистичная сценография Александра Боровского, рифмующаяся с хрупкостью жизни и любви». В другой - появляются «герои, которые, благодаря художественному свету Дамира Исмагилова, выглядят в этих окнах так, точно их писал мастер светотени Рембрандт». В третьей встречается образ зимы не как описание конкретного времени года, а как символический ключ к прочтению этой чеховской пьесы. «Et la neige va tomber, et les amours sont mortes, et il faut travailler, il faut vivre...» - эту строчку из рецензии можно было бы легко положить на музыку, а между тем тут всего лишь скомпанованы цитаты из Чехова, которые французы, вот, в отличие от наших соотечественников, знают назубок: «И снег будет падать, и все любови мертвы, и нужно работать, нужно жить…»

При этом, на фоне общих, философских образов в текстах не теряются люди с их амбивалентностью, теплотой, глубокой лично драмой. «Военные: Вершинин Петра Семака и Тузенбах Сергея Курышева, - хотя и выглядят в целом неуклюжими и нелепыми, но у них есть захватывающие, чарующие моменты и жесты. Много и некстати говорящий учитель Кулыгин Сергея Власова, становится трогателен, когда его незыблемые вроде бы убеждения оказываются слишком хрупкими и рассыпаются в пыль. Наташа Екатерины Клеопиной выглядит скорее импульсивной, чем циничной. Андрей Александра Быковского смотрится, прежде всего, большим несчастным ребенком».

Неоднозначность додинских чеховских персонажей вызывает у французов  энтузиазм и радость узнавания. И в отзвах не раз и не два приходится читать про буквально братское сочувствие сегодняшних зрителей персонажам вековой давности: «их помешательство на идее конца света – то же самое, что наше помешательство на глобализме», «их несвобода перед обстоятельствами так похожа на нашу», ну а уж хрупкость бытия сегодня ощущается едва ли не острее, чем в чеховские времена.

Отдельно любопытно, что встречу Додина со зрителями взялся вести сам директор театра Bobigny, Патрик Сомье, который принимает МДТ на своей площадке уже 20 лет. И в один из моментов, после того, как Додин обстоятельно объяснил, что в случае его театра логичнее говорить не о «производстве спектакля», а о его рождении – так как он проходит все те этапы, которые проходит в процессе жизни человек: зачатие, вынашивание, вскармливание, etc, - Патрик Сомье вдруг разразился бурной речью о прелестях репертуарного театра, где спектакли живут десятилетиями, обрастая смыслами, где младшие поколения актеров формируются, перенимая опыт от мастеров, и где каждое новое художественное высказывание не существует отдельно от других, а вписывается в единую картину мировидения большого художника.

Патрик Сомье знает, о чем говорит: года три назад он организовывал гастроли МДТ в своем театре с половиной репертуара. И хотя есть в его речи небольшая доля саморекламы, есть и сермяжная правда: не умеют в России ценить то, что имеют – и в этом смысле, с чеховских времен ничего не изменилось. И Додин в завершении разговора предложил своему другу мсье Сомье отправиться в Россию и повторить свой панегирик репертуарному театру там. Прозвучало остроумно и далеко не бессмысленно.

"Бог не велел терпеть ближнего, а велел - любить"

Второй повод говорить об МДТ – открытие годового фестивального проекта «Мы + Они = Мы», организованного при поддержке Фонда друзей МДТ, а также смольнинских комитетов - по культуре и по внешним связям.

Полностью проект именуется «Фестиваль современной национальной драматургии, прозы и поэзии», и имена стран-участниц написаны на постерах на дольках разрезанного поперек апельсина: Грузия, Казахстан, Венгрия, Польша, Эстония, Россия и в довершение - затесавшаяся в бывший соцлагерь Бельгия. МДТ словно бы решил разом преодолеть слишком явный пробел в плане постановок современных текстов, которыми сейчас не козыряет только ленивый. Не находя в обойме новой драмы текстов, равновеликих по масштабу Чехову, не говоря уже о Достоевском, Додин решил подойти к авторам-современникам с идеологической стороны – попытаться освоить сразу скопом и именно те тексты, которые можно использовать в качестве несуществующего учебника по истории второй половины XX века. Додин объявил, что ни один из выбранных театром текстов до сих пор не ставился на русском языке, и что все авторы являются крупными эссеистами, публицистами, писателями в своих странах. «Каждый пишет индивидуально, эмоционально. Цель театра – представить целый комплекс точек зрения на то, что происходило в миром и людьми в XX веке», - объявил глава МДТ, еще и уточнив, что дело культуры – преодолеть все, что творит политика.

Идея представить на равных разные по сюжетам, но одинаково острые и больные по интонации произведения числом семь в период с ноября 2012 до ноября 2013, – выглядит весьма эффектно. И охотное участие чиновников в этой акции понятно. Тут, кстати, тоже напрашивается сравнение с театральными буднями Франции: тамошние функционеры в последнее время все больше настаивают уже не только на рентабельности спектаклей, но на так называемой оптимизации рентабельности. То есть, требуют, чтобы любая театральная акция имела не только художественную жизнь, но и работала как социальный проект: продвигала гуманитарные ценности, участвовала в ряде социальных программ, etc. То, с каким упоением девушка из комитета по внешним связям говорила о толерантности, которая так необходима нашему обществу, убедило, что оптимизация в данном случае признана стопроцентной и любые, самые глобальные запросы театра – например, приезд на финальный недельный марафон в ноябре 2013 всех здравствующих авторов-участников фестиваля – будут материально обеспечены.

Однако, Лев Додин поспешил объявить, что слово «толерантность» его не вдохновляет, поскольку само это понятие подразумевает терпимость по отношению к ближнему, «а Бог не велел терпеть ближнего, а велел – любить». Ну что ж, тут вполне допустима ситуация, когда театр и чиновники останутся каждый при своих приоритетах.  

В качестве эксперта по социальным болезням, Лев Додин высказал несколько вполне замечательных мыслей: «Мир, перешагнув рубеж веков, остался в рамках старых представлений, не сделал выводов, не переосмыслил историю. В результате, все болезни остались с нами. Прежде всего, это национализм как идеология эпохи. Это трагическое, на мой взгляд, разделение культуры и церкви. Это, наконец, тот факт, что сегодня много где побеждают леворадикальные силы, что нам с нашим прошлым должно быть особенно страшно, но мы спокойно на это смотрим и даже радуемся». Коснулся художественный руководитель МДТ и кризиса образования – в продолжение свое блистательной речи на Санкт-Петербургском культурном форуме. В частности, Додин уточнил, что «в одном из самых дорогих и престижных в мире Йельском университете на творческих факультетах - 70 процентов бесплатных мест, и они все время утверждают, что их ближайшая цель – довести эту цифру до 100 процентов». Так что не стоит принимать на веру кивки российских функционеров в сторону Запада, который будто бы от бесплатного образования отказывается.

Относительно проекта «Мы + Они = Мы» Додин уточнил, что зритель увидит не спектакли, а именно эскизы, что в данном случае означает приоритет позиции автора текста, а не самовыражения артистов или даже режиссера.

Показ первого эскиза – «Очищение» по пьесе Софи Оксанен, финского писателя эстонского происхождения (режиссер эскиза – дебютант Алексей Астахов) – подтвердил не только сложность, но и некоторый утопизм задачи, взятой на себя театром. Сюжет госпожи Оксанен отсылает к 90-м годам XX века, а затем еще глубже в историю, к послевоенному десятилетию. Русские предстают в нем, само собой, оккупантами и палачами, эстонцы, впрочем, выглядят не лучше, но их предательства ближних оправдываются полным отсутствием выбора. Но дело даже не в сюжете, а в художественной ущербности пьесы: интереснее всего наблюдать за тем, как старожил труппы МДТ, замечательная Галина Филимонова и окружающие ее на сцене стажеры театра (по большей части с курса Юрия Красовского) пытаются обжить картонные фразы и диалоги. Реквизит актерам не помогает, его практически нет. Строгие черные костюмы скорее нивелируют различия. Но тем не менее, благодаря школе МДТ (стажеры, которые не учились у Додина и его педагогов, делают это теперь, ежедневно, по нескольку часов) человеческая история постепенно складывается. И тут надо признать, что театр слукавил, говоря о том, что готов увлечься историей Эстонии. Интересуют МДТ, как обычно, прежде всего люди и те их проявления, которые не зависят от национальной принадлежности. Не столь важно, кого любит молодая героиня, а кого предает – мужа-чекиста или «лесного брата», мужа сестры, которую по ее навету отправили в ссылку на Дальний Восток. Юная стажерка Графира Козулина приковывает внимание, когда отчаянно выкрикивает свой оправдательный монолог, в котором отчетливо звенит один мотив: животный страх смерти, страх еще раз оказаться в подвале НКВД и такой же звериный инстинкт выживания. Идею о том, что расплачиваться все равно придется (без нее МДТ тоже не был бы МДТ), воплощает Галина Филимонова, играющая ту же героиню, но в старости. Это она возвращается вместе со зрителями в тот подвал НКВД и оттуда очень рационально, шаг за шагом проходит путь от запуганной насмерть самки до человека, ценой сознательного, волевого ухода обретающего родину, родовую землю, семью.

Удивительны тут две вещи: во-первых, та, что актрисе, несмотря на очевидную, увы, конъюнктурность текста это удается, а во-вторых, - что история, показанная в Малой драме, неожиданно вызвала ассоциации с проектом «Shoot/Get Treasure/Repeat» двух наиболее успешных учеников Льва Додина, работающих за пределами МДТ – режиссеров Дмитрия Волкострелова и Семена Александровского. Минувшим летом они воплотили цикл из 16 одноактовок знаменитого на весь мир британца Марка Равенхилла - о войне, которая уже никогда не кончится, войне Востока и Запада, условно-мусульманского и условно-христианского миров. И эта талантливая работа, только что показанная в Москве на фестивале NET (Новый европейский театр), срифмовавшись с фестивальным показом «Очищения», привела как минимум к двум содержательным выводам: 1) что никто не застрахован от того, чтобы в один прекрасный день стать оккупантом, и 2) что поведение любого оккупанта на захваченной территории не будет сильно отличаться от поведения сотрудника НКВД, даже если это оккупант XXI века, именующий себя вестником свободы и рожденный в самой демократичной на планете заокеанской стране. Собственно, такие нежданные театральные параллели, создающие объемную картину современного мира, - дорогого стоят. Ради них даже разговоры о толерантности можно пережить.      

Следующий эскиз в рамках фестиваля «Мы + Они = Мы» – по пьесе польского автора Анджея Стасюка «Темный лес» - намечен на 10 декабря.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»
Фото: пресс-служба МДТ – Театра Европы/Виктор Васильев