О литературе с Виктором Топоровым: Продукт «вторичный» или литературный Подъибанск

14 ноября 2012, 12:25

Версия для печати

Tweet

Плагиат, как мы с вами договорились две недели назад, зло абсолютное. Но встречающееся сравнительно редко. Куда чаще приходится иметь дело с его ближайшими родственниками – заимствованием (небуквальным; буквальное заимствование без ссылки на первоисточник это и есть плагиат), подражанием и компиляцией. То есть сведением воедино фрагментов чужих произведений под видом создания собственного (чаще всего компиляция и впрямь бывает «расцвечена» авторскими пассажами, допустим, общефилософского свойства). А вот ко всем этим феноменам однозначного отношения не выработано, да и не может быть выработано в принципе: истина (и ее моральная, и ее, далеко не в последнюю очередь, творческая оценка) в каждом отдельном случае конкретна.

Дело осложняется и тем, что заимствование, подражание и компиляция имеют как монолингварный, так и билингварный (а в принципе и полилингварный) характер. То есть произведение, из которого что-нибудь заимствуют или которому подражают, может быть создано и не на том языке, на который осуществляют заимствование, - а значит, здесь возникают и дополнительные проблемы во всем спектре по линии перевод-пересказ.

Скажем, нобелевского лауреата немецкого писателя Генриха Белля обвиняли в том, что один из его романов («Глазами клоуна») представляет собой бесстыдное подражание роману Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Подражание прежде всего стилистическое и интонационное. Но в подражании все тому же Сэлинджеру (а заодно и Беллю) обвиняли и советских писателей-шестидесятников Аксенова, Гладилина, Кузнецова и др., которые такой глупостью, как знание иностранных языков, голову себе не заморачивали, а зарубежную литературу постигали исключительно в переводе. В свете вышесказанного приобретает особый смысл знаменитое высказывание Сергея Довлатова о том, что лучшим советским мастером прозы является Рита Райт-Ковалева – переводчица как раз и Сэлинджера, и Белля.

На втором или на третьем курсе я должен был делать научный доклад на семинаре у профессора М.Л.Тронской. Не успев толком подготовиться, я за ночь перевел статью некоего немецкого ученого (допустим, д-ра Бауэра), опубликованную в каком-то сборнике 1922 года, и зачитал его наутро под видом собственного доклада. – Замечательно! – искренне восхитилась моя научная руководительница. – Просто замечательно! Конечно, я что-то такое читала еще в 1922 году у д-ра Бауэра, но у вас, Виктор Леонидович… У вас получилось гораздо интереснее!.. Я получил урок на всю жизнь – и в дальнейшем к подобным штукам не прибегал.

Впрочем, такое было (и наверняка остается) распространенной практикой. Причем, междисциплинарной. Есть анекдот «в тему». Композитор, заканчивающий консерваторию, жалуется приятелю: «Мне нужно представить свеженаписанную симфонию, а у меня ничего нет». – Невелика беда, - возражает приятель. – Возьми симфонию Чайковского и перепиши задом наперед! «Думаешь, я не пробовал? Если переписать ее задом наперед, получается симфония моего профессора!»

Требования к соотношению оригинального и заимствованно-подражательного в художественном произведении – требования к соотношению инвенции и имитации – меняется от эпохи к эпохе, и в иные времена однозначное преобладание заимствований отнюдь не считается предосудительным. Скажем, в XY-XYI вв. в Западной Европе выходили так называемые розарии – сборники отдельных поэтических строчек (как разрозненных, так и попарно зарифмованных), - и, складывая эти кубики, вполне можно было считать себя оригинальным поэтом… В точности до таких же мышей долюбились и в наши дни, объявив стихотворные кубики центонами и приравняв их – под знаком постмодернизма – к признанным шедеврам мировой лирики. Читателю, возможно, знакомо имя Тимура Кибирова – истинного в этой среде Троемыша.

Но вот возьмем пушкинского «Бориса Годунова». Перед нами несомненное подражание историческим хроникам Шекспира. Возьмем пушкинские романтические поэмы – столь же несомненное подражание Байрону (хотя академик Жирмунский в книге «Байрон и Пушкин» доказал, что это все же не совсем так). Возьмем Жуковского – у которого «всё чужое и всё, однако, своё». Возьмем «Пармскую обитель» Стендаля – в особенности описание битвы при Ватерлоо, - и оценим полемическое подражание ей в «Войне и мире». Да, есть, оказывается, и такая штука – полемическое подражание. При советской власти, когда фильмов о Джеймсе Бонде у нас не показывали и романов не переводили, колоссальным успехом пользовался пародийный роман Горпожакса (Горчаков-Поженян-Аксенов) об агенте Грине, причем читали его не как полемическую пародию, а как нормальный авантюрно-шпионский роман.

Есть подражатели совершенно бесстыдные: один к одному, только хуже. Есть они у Бродского, есть у Слуцкого, есть у Сосноры (особенно у нас, в Питере), есть, как ни странно, у Кушнера, который и сам прежде всего подражатель. Это в поэзии. Но и в прозе дело обстоит точно так же. Армия подражателей Довлатову, армия подражательниц Людмиле Улицкой, армия подражателей и подражательниц Юрию Трифонову. Причем, характерно, подражают тому, что легко (или хотя бы на первый взгляд легко). Никто не пытается освоить неповторимую индивидуальную манеру Андрея Платонова (кроме Владимира Сорокина с его даром пародийного протеизма) или минимализм Леонида Добычина – это трудно. Никто не может написать «под Олешу», но любой одессит мастерит «под Бабеля». Вся наша говнофантастика подражает братьям Стругацким, но никто не замахивается на Станислава Лема.

Впрочем, у подражания есть и еще одна – несомненно отталкивающая – ипостась: подражание не кому-то конкретному, а всем сразу. Пишутся и печатаются стихи, печатаются и даже, бывает, раскупаются романы, об авторах которых нельзя сказать, что это, допустим, «Мандельштам для бедных» или «Булгаков для бедных» (есть такая – уничижительная для подражателей – расхожая формула), но, тем не менее, производящие на читателя неприятное ощущение вторичности. Как будто ты поел «осетрины второй свежести» и запил ее «чаем второго созыва». А может, и не осетрины (пусть и второй свежести), а «продукта вторичного», по слову Владимира Войновича, - то есть просто-напросто дерьма. Такова, кстати, проза героя нашей прошлой колонки Дмитрия Быкова.

Характерно, кстати, что идею «продукта вторичного» сам Войнович украл у Александра Зиновьева из романа «Зияющие высоты» - из романа, в котором есть города Ибанск и Подъибанск, причем жители Подъибанска питаются экскрементами жителей Ибанска. То есть в данном случае имеет место откровенный плагиат. Но мы с вами говорим сейчас не о плагиате, а о полуплагиате – то есть о подражании, о заимствовании и о компиляции.  Идея «продукта вторичного» у Войновича представляет собой заимствование («Чонкин» - в своей первой, единственно читабельной, части – подражание, прежде всего, «Бравому солдату Швейку», но и «Уловке-22», но и сатирам Солженицына тоже) и компиляцию, - и этот уже исторический пример еще далеко не самый худший.

Колонка получается длинноватой, поэтому разговор обрываю, - но ставлю не точку, а многоточие. Продолжения, правда, не последует, но в ближайшие  полгода, рецензируя новинки отечественной словесности, я постараюсь вернуться к теме плагиата и полуплагиата («черного» и «серого нала» отечественной словесности) и дополнительно растолковать ее на самых свежих конкретных примерах. А вот в том, что такие примеры непременно появятся, у меня нет ни малейших сомнений. В конце концов, у нас сейчас не литературный Ибанск, а литературный Подъибанск.

Виктор Топоров, специально для «Фонтанки.ру»