Было у отца три сына. По Достоевскому

26 ноября 2013, 18:50

Версия для печати

Tweet

Одна из топовых новостей Интернета - уход из Московского художественного театра п/р Олега Табакова 37-летнего режиссера Константина Богомолова. Ведущий российский режиссер Богомолов, постоянный участник престижных европейских фестивалей, принял решение расстаться с МХТ после того, как руководство театра потребовало отмены генерального прогона спектакля «Карамазовы» в связи с необходимостью сокращений наиболее острых моментов. 25 ноября прогон все же состоялся – без сокращений. Среди первых зрителей оказался корреспондент «Фонтанки».

Начать нужно с того, что Константин Богомолов создал грандиозное по масштабу и художественному уровню сценическое полотно. Это одно из самых значительных театральных высказываний последнего времени, где убийственные диагнозы сегодняшней российской действительности сдобрены отменной иронией: она позволяет отстраняться от происходящего на сцене, осмыслять, анализировать увиденное. Словом, это совершенно не документальный театр. Это Достоевский, все идеи которого доведены до сегодняшнего момента, то есть, до такого кромешного ужаса, что без иронии с ним не справиться вообще. А между тем, - ничего личного. То есть, если и есть тут режиссерская фантазия, то только в том, в какую форму облекаются жуткие факты, взятые прямиком из рубрики «Происшествия» сегодняшних газет.

Ну, скажем, беседуют, как и прописал классик, послушник Алеша Карамазов и его брат, атеист, Иван. И Иван, объясняя брату свой отказ от высшей гармонии, ссылается на ту самую «слезинку ребенка», что стала одним из общих мест «из Достоевского»: «Не стоит она (высшая гармония) слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулачонком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к «боженьке»!» Это прямая цитата из романа, но следует она вслед за конкретными весьма зверскими историями про садизм по отношению к детям. Вот тут бы, казалось, не избежать театру сентиментальности, которой и Достоевский явно грешил, но нет ее на сцене МХТ, как нет надрывов, истерик, игры печенками. На первом плане здесь – интеллектуальная театральная игра, которую создатели спектакля ведут с публикой. И потому «русские мальчики» Алеша и Иван беседуют не в грязном трактире, а в тех же роскошных мраморных интерьерах с добротными кожаными диванами, где происходит всё действие, и где из стен, когда нужно, бесшумно выезжают плазменные панели (художник – постоянный соавтор Богомолова Лариса Ломакина), укрупняя лица героев или транслируя передачи «Скотского TV». К этому определению, как и к определению «Скотский банк», тоже не придерешься: действие романа, как все помнят, происходит в городке Скотопригоньевске.

Начинается история с типового сказочного зачина: «Было у отца три сына», с той поправкой, что отец здесь – сладострастник, алкоголик и психопат с сокрушительной харизмой. Федора Павловича Карамазова играет тот же Игорь Миркурбанов, который в «Идеальном муже» играл звезду русского шансона Лорда, а дети стоят отца каждый на свой лад. Митей выходит на сцену приглашенный на роль в МХТ Филипп Янковский, который с возрастом все более внешне походит на своего выдающегося отца. И этот утонченный Митя с неизживаемой печатью интеллигентности на лице и широко распахнутыми детскими глазами, который с такой же детской наивностью творит подлость за подлостью, нисколько ими не терзаясь и вслух мечтая укокошить папашу, оказывается ходячим приговором русской интеллигенции, инфантильной, спивающейся, «громкой, но пустой – потому и громкой, что пустой». И не жалко этого Митю даже тогда, когда его избивает до полусмерти и насилует оборзевший от алкоголя мент. NB! Эта сцена, как и другие, ей подобные, не воплощается на сцене – а только лишь в воображении зрителей: в задней мраморной стене обнаруживается комната «за стеклом» - там милиционер (Максим Матвеев) замахивается на Митю и замирает, а об остальном публика узнает из режиссерской ремарки, ползущей по еще одному гигантскому экрану, зависшему над сценой. Эти ремарки в стиле «фолк» - отдельное произведение стилизаторского искусства.

Иван – Алексей Кравченко - единственный из Карамазовых, кто выживет, - не думает сходить с ума. Наоборот, его рационализма окажется достаточно, чтобы угробить папашу чужими руками, подвести под виселицу Митю, завладеть всеми деньгами убиенного родителя и братьев, поставить папе бронзовый памятник в центре скотского города и содержать в образцовом порядке фамильные могилы. Черт к нему действительно придет, но лишь в самом финале, но о нем и о могилах – позже.

Третьего из братьев – Алешу – поручено играть умопомрачительной актрисе Розе Хайруллиной, которая в Петербурге в спектакле того же Богомолова, объехавшем уже пол Европы, играет Лира. Здесь это настолько же колоссальная актерская работа, хотя от его многократно повторяемого «есть бог» веет исключительно безумием, почти кликушеством. Этому слабому рассудку не выдержать испытания вонью: старец Зосима, почитаемый здесь за святого, сразу после смерти вместо благоухания, положенного святым, стал источать тлетворный дух, о чем во весь голос кричит «Скотское телевидение», раздобывая одного эксперта за другим - причем, всех их, даже не трудясь маскироваться, играет единый во всех лицах Максим Матвеев (нетрудно вспомнить, какой фольклорный персонаж обладает способностью выступать разом во множестве ролей). Попытка пригласить в качестве эксперта Алешу, заканчивается конфузом – тот разевает рот и издает нечеловеческий дисгармоничный звук, свидетельствующий о том, что не только его бедный рассудок, но и всё его существо безнадежно поломались. Так что и его финал закономерен: вместе с невестой - подростком Лизой Хохлаковой, имеющий вместо рук и ног тонкие деревяшки и потому не встающей с инвалидной коляски, и с наслаждением читающей сказки про убиенных младенцев, они пополнят криминальную хронику, бросившись с крыши вниз.

Тем, кто думает, что Богомолов возводит поклеп на героев классика, стоит перечитать роман, - мрачные бездны человеческой психики, в том числе, и юных, неокрепших душ, которые открыл для всеобщего обозрения Федор Михайлович, и через десять веков не вычерпаешь. Вообще, что потрясает в спектакле, так это верность букве Достоевского. Все идеи романа излагаются прекрасным языком классика, а, если где и дописаны (по примеру эпизода со слезинкой ребенка), то ровно тем же изумительным литературным языком, который актеры смакуют, а зрители слушают, боясь пропустить слово. Увидев в зале писателя Владимира Сорокина, который сразу по окончании прогона отправился за кулисы, автор этих строк даже подумал, не приложил ли писатель руку к инсценировке «Карамазовых», тем более, что его мысль о том, что Достоевский нынче воздействует почище любого наркотика (воплощенная в сорокинской одноактовке «Достоевский-трип») оказалась столь идеально передана на сцене МХТ. Но нет, авторство текстов спектакля принадлежит самому режиссеру, который, надо признать, безукоризненно владеет не только шпагой (острота его театральных метафор сокрушительна), но и пером.

Поскольку Богомолов отказался уточнять, что именно потребовало сократить руководство театра, я попробовала раздобыть информацию из иных источников в театре. По их свидетельству, начальников не устроила слишком бесцеремонная сцена ментами, а также эпизод однополой любви. Свидетельствую: в том русском сказочном мифе, который возникает на сцене в «Карамазовых» и стоит всех тех вместе взятых голливудских хорроров, что с целью отключиться и одновременно возбудиться смотрит ночами владелица «Скотского банка» госпожа Хохлакова (отлично сыгранная Мариной Зудиной), менты являются вовсе не кащеями бессмертными и даже не чертями. Это мелкие шавки, которые голосят «Мертвая хватка, точный прицел – браво милиция, браво!!!», носят черные котелки и на радостях, что быстро поймали отцеубийцу, устраивают оргию, в которой роль члена играет скалка. Уж не знаю, кого могла напугать нынче столь детская шутка. Впрочем, возможно имелась ввиду другая сцена - та, что возникает только на экране. Сцена, где две влюбленные в Митю женщины (обе, разумеется, с червоточиной) – благородная Катя (ослепительная Дарья Мороз) и безродная Грушенька (Александра Ребенок) – в мифологии Богомолова, злая колдунья и прекрасная царевна, в которую влюблены почти все местные мужчины, – проявляют друг к другу нарочитую нежность на атласных простынях. Разглядеть в ней что-либо, кроме точной метафоры извращения, пожалуй, можно было лишь с пристрастной позиции стражей известного закона.

Даже по сравнению с «Идеальным мужем», имеющим оглушительный зрительский успех на этой сцене, очевидный образный ряд «Карамазовых» совершенно невинен. Зато подлинный их сюжет гораздо страшнее, чем во всех предыдущих работах режиссера. На самом деле, нынешняя история Богомолова - о том, как исконное язычество, зафиксированное в настоящих, не адаптированных для дошкольников, русских сказках, сокрушает все, что веками оберегало русское сознание, но рухнуло во времена Достоевского. Вера в русский народ – богоносец, в бога как такового – это уже даже не общее место, а давно отцветший и сгнивший в земле символ. То, что у Богомолова старца Зосиму и Смердякова играет один и тот же роскошный Виктор Вержбицкий, - который с одной и той же интонацией разъясняет публике МХТ феноменологию веры и феноменологию убийства, - говорит само за себя. Но самое главное, что, оставшись каждый в своем персональном аду, каждый из героев начала XXI века даже не пытается прикрыться хоть каким-то символом веры. Единственное, что им осталось в качестве прикрытия – фиговые листочки советских мифов, заключенных в российскую эстрадную попсу от Калинки-малинки до «Я люблю тебя, Дима». И стоящий с петлей на шее Митя одними губами проговаривает «Ты не ангел, но для меня…» (поминая свою королевишну Грушеньку, а вовсе не Всевышнего, не выдержавшего схватки с открытыми наукой молекулой и протоплазмой).

Впрочем, окончательный смысл спектакля проясняется к финалу. И это я не об унитазах, которые превращаются в карамазовские надгробия, а о двух сценах с виду весьма классичных. В первой два убийцы – заказчик и исполнитель – Иван и Смердяков – мирно беседуют, расположившись на массивном кожаном диване. И только здесь (после казни неповинного Мити) Смердяков предъявляет улику невиновности брата - шкатулку с пресловутыми тремя тысячами, из-за которых герой Янковского якобы убил отца. Крупным планом на экране появляется стопка сегодняшних сотенных бумажек, присыпанных горстью земли с отвратительно копошащимися в ней дождевыми червями. На эти три тысячи не то что покутить с Грушенькой в Мокром, - в кафе-то на Тверской не сходить одному. И это тоже, конечно, метафора – тотальной инфляции (даже относительно времен Достоевского) всего, что составляло хоть какую-то, пусть чисто материальную, ценность. Финал спектакля построен на логическом продолжении этой идеи: в качестве черта к Ивану является сам папаша. Надо ли говорить, что сравниться с ним в любви к жизни не может никто. И вот он-то выходит к микрофону и неистово, на полную мощь голосит «Я люблю тебя жизнь». Папаша Карамазов, он же черт, чеканящий: «И вершина любви - это чудо великое дети» и далее по тексту – жест, с которым мало что сравнится в сегодняшним театре и по смелости, и по честности. И отставьте в покое память Бернеса - он тут ни при чем. Речь о том, что строка за строкой – найдите текст песни, перечитайте его – в контексте карамазовщины XXI века рушатся все иллюзии, которые могли бы хоть как-то прикрыть, защитить, спасти от безумия среднестатистического соотечественника. Как сказал философ, нет ничего, кроме холода, веющего из бездны. И кто-то должен иметь мужество констатировать этот факт. Как и тот, что единственное, что нам осталось, что, по словам богомоловского черта, будоражит кровь и ум, - это происшествия.

Самое отрадное, что случилось, на прогоне «Карамазовых» в МХТ – овации и крики «браво!» чисто театральной публики. Которая прекрасно знает, что прогон – не премьера, и на поклоны артисты не выйдут, и поэтому обычно не хлопает зря, а тихонько расходится. Но тут публика устроила стоячую овацию. Возвращая режиссеру тот драйв, который возникает на сцене, лишь когда речь идет об отчаянно честном и бескомпромиссном спектакле, попадающем, что называется, в жилу. Таких в истории по пальцам сосчитать.

Премьера без купюр, как сообщил Богомолов на своей странице в Фейсбуке, пройдет 26 и 27 ноября. Дальнейшая судьба спектакля зависит исключительно от мужества и смелости руководства главного драматического театра страны.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»