Женская логика: К юбилею народной артистки России Татьяны Шестаковой

23 октября 2013, 17:44

Версия для печати

Tweet

Сегодня, 23 октября, отмечает юбилейную дату ведущая актриса МДТ – Театра Европы Татьяна Борисовна Шестакова. Художественный руководитель МДТ Лев Додин любит повторять, что, если бы сцена была шириной в канат, гораздо меньше было бы желающих по ней ходить. Так вот, от артистов в спектаклях Додина требуется самая отчаянная эквилибристика, и Татьяна Шестакова здесь – самый преданный, отважный и мастерский из канатоходцев.

Уровень актерского мастерства в петербургском Малом драматическом театре давно вошел в легенду, труппа в нем состоит на 80 процентов из учеников мастера, и Татьяна Шестакова – из самых первых учениц. Она окончила курс Зиновия Корогодского и Льва Додина в 1972 году, и, поработав в нескольких театрах, в 1984 году МДТ вместе с Додиным. Уже не просто единомышленницей и соавтором, но и женой. Впрочем, Театр Додина – это такое явление, где нет звезд в привычном смысле слова, где главным, наиболее востребованным артистам достаются и главные профессиональные муки. И «муки» здесь – самое подходящее слово. Додин постоянно сравнивает процесс рождения спектакля с процессом рождения ребенка.

Еще в «Доме» 1981 года, поставленном за три года до прихода Додина в МДТ на главную должность, Шестакова вместе с режиссером нашла неслыханную в ту пору интонацию, которая стала эмблемой новой театральной искренности. Ее Лизка Пряслина из абрамовской деревни Пекашино была не просто сорокалетней девчонкой, так и не научившейся ни врать, ни лукавить, живя в самой лживой стране, - она обладала той простотой, непосредственностью, естественностью проявлений, что с ней хотелось поделиться всем, что накопилось на душе. Такая близость с театральным героем переживалась как диво дивное. Театр Додина никогда не был реалистичным, его режиссура – это выверенный до миллиметра монтаж точнейших метафор, но доказывать правомерность любых философских, мировоззренческих концепций и структур тут поручено актеру, демонстрирующему предельную – а точнее, беспредельную – подлинность существования. Татьяна Шестакова – что бы она ни делала ее Лизка – встречала ли любимого мужа Егоршу, приехавшего на побывку из армии (знаменитая, красивейшая сцена с расписными платками), или принимала в доме того же мужа, но двадцать лет спустя, чужого, истасканного, облысевшего, или бросалась перетаскивать коня со ставровского, разрушенного Егоршей дома на их, пряслинский, - существовала на таком градусе искренности, что за актрису делалось страшно, точно она и в самом деле балансировала на головокружительной высоте. Но пульсирующая в Лизкиной душе совершенно христианская любовь к людям становилась надежной страховкой в том числе и для актрисы, и превращала героиню, вполне себе грешную, родившую малышей-двойнят от заезжего постояльца, в нравственный камертон, делала чуть ли не святой. Когда Лизка погибала, пекашинский мир словно бы цепенел, как после великой катастрофы – когда на некоторое время, кажется, что будущего нет и не может быть.

С мужем, режиссером Львом Додиным, художественным руководителем МДТ - Театра Европы

Фото: Пресс-служба МДТ-Театра Европы

Такая выпала Шестаковой планида – наполнять женской теплотой, спонтанностью, непредсказуемостью жесткие театральные структуры Додина. Ее Анфиса в «Братьях и сестрах» даже будучи председателем в суровое военное время оставалась сестрой пекашинским бабам – судила не по закону, а по женскому чутью, заступалась за слабого, а, разжалованная в простые колхозницы, она так самозабвенно, сердобольно и с куражом любила своего Ивана Дмитриевича Лукашина, что мужчинам в зале только завидовать и оставалось.

С годами тексты Додина становились (да и продолжают становиться) все жестче, героини Шестаковой всё женственней – причем не в сентиментальном, а в архетипическом смысле слова. Актриса демонстрировала удивительную способность наполнять любое сценическое пространство жизнью, своим несокрушимым, мощным естеством. Иногда эта задача казалась совершенно невыполнимой. Как, например, в «Молли Суини», спектакле по ирландской пьесе нашего современника Брайена Фрила. Художник Давид Боровский создал ледяное по энергетике пространство – пустое, безучастное, выложенное белым кафелем. Три соломенных кресла с высокими спинками распределялись в нем хаотично, то пряча героев за высокими спинками, то предъявляя зрителям. Шестакова играла слепую женщину, два ее партнера – Петр Семак и Сергей Курышев – ее врача и мужа. Двое мужчин жили практически только в своих креслах, пытаясь спрятаться в них, как в коконах, от неуютности и безучастности мира. Слепая же Молли-Шестакова обитала везде, наполняя своими грезами, мечтами, фантазиями всё вокруг. Выходила история об убийственном мужском эгоизме, прикрытом благими намерениями, и потрясающей женской способности отстаивать гармонию, самоценность, избыточность отдельной человеческой жизни.

В роли Молли Суини в спектакле "Молли Суини", режиссер Лев Додин

Фото: Пресс-служба МДТ-Театра Европы/Виктор Васильев

Потом появились Анна Штрум в «Жизни и судьбе» по Гроссману и Мэри Тайрон в спектакле «Долгое путешествие в ночь» по Юджину О`Нилу. В обоих случаях Татьяне Шестаковой довелось играть матерей – в самом объемном и глубинном смысле этого образа. В первом сюжете письмо старой еврейки сыну, физику-ядерщику, написанное в 1942-м, в последние недели жизни, перед расстрелом стало по воле режиссера структурообразующим элементом действия – слова матери растянуты на весь спектакль, они звучат в самые мучительные для героя моменты выбора: наши мертвые нас не оставят в беде… По воле актрисы маленькая пожилая женщина, доктор, специалист по глазным болезням, любительница Мопассана и Чехова, обрела иконографичные черты – но ее прямая спина и какое-то нездешнее спокойствие при рассказе о самых невозможных вещах не отпугнули, а так же, как в «Доме», вызвали желание поделиться с Анной Штрум всем, чем поделились бы с собственной матерью.

В роли Анны Семеновны Штрум в спектакле "Жизнь и судьба", режиссер Лев Додин

Фото: Пресс-служба МДТ-Театра Европы/Виктор Васильев

Наоборот, в «Долгом путешествии в ночь» на уровне вселенской катастрофы воспринималось утрата Мэри Тайрон материнского инстинкта, использование материнской любви и нежности как маски, помогающей добраться до вожделенного морфия. От грехов отца, великолепно сыгранного Игорем Ивановым, мир не сокрушался, мужчины, что было совершенно очевидно, заправляют обществом, но основы бытия – это то, за что в ответе только материнская любовь. И тут Шестакова придумала роскошный ход – нельзя было оторвать взгляд от ее рук, живших отдельной жизнью: кисти рук Мэри ни секунды не оставались в неподвижности, их нервные, яростные, конвульсивные движения выдавали ее истинные намерения. Эти руки не способны были уже ни делиться теплом, ни просто ласкать, и потому главного героя, младшего сына-туберкулезника (сыновей в обоих спектаклях досталось играть Сергею Курышеву и, конечно же, неспроста) могло спасти только чудо.

В роли Мэри Тайрон в спектакле "Долгое путешествие в ночь", режиссер Лев Додин

Фото: Пресс-служба МДТ-Театра Европы/Виктор Васильев

Автору этих строк довелось видеть, как Шестакова играла няню в «Трех сестрах» (эту роль актриса играет нечасто): старушка эта уже не могла работать, почти только сидеть. Но ни одно из проведенных на сцене мгновений Шестакова не позволяла своей героини забыть про единственную оставшуюся ей, самую тяжелую работу – следить за душевными терзаниями и болью своих воспитанниц, пытаться помочь по мере слабых сил, хотя бы немым состраданием.

В роли Клавы в спектакле "Портрет с дождем" с Сергеем Курышевым, режиссер Лев Додин

Фото: Пресс-служба МДТ-Театра Европы/Виктор Васильев

За последние два года Татьяна Шестакова сыграла еще три роли в совершенно разных по стилю спектаклях. «Портрет с дождем» по сценарию Александра Володина и с его же стихами – оммаж Додина эпохе 70-х в стиле фотоальбома. Каждый эпизод – оживающая фотография, где гармонично сочетаются тоска по эпохе молодости и замечательная ирония по поводу времени. Но даже в этой компактной зарисовке Шестакова демонстрирует чудеса психологической акробатики, выполняя практически невыполнимую актерскую задачу: сидеть почти неподвижно в центре каждого «фото» в ярко красной одежде, делающей героиню похожей на огромный мак, смотреть исключительно в зал – и при этом с нюансами и подробностями рассказать так много про жизнь и судьбу русской дурехи, готовой всех оправдать – даже тех, кто бросил, предал, забыл. Она и в самом деле казалась цветком, который своей яркостью будто бы призывает обратиться за помощью именно к ней. И она смешна, да. Но в то же время, эта удивительная женщина вполне могла бы подписаться утверждением чеховской героини, что любовь – деятельное чувство, поэтому, если любить, то непременно убогих и несчастных, а счастливых - неинтересно.

В роли жены Миллера в спектакле "Коварство и любовь", режиссер Лев Додин

Фото: Пресс-служба МДТ-Театра Европы/Виктор Васильев

В «Коварстве и любви» - мещанской трагедии Шиллера, превращенной Львом Додиным в ослепительно красивый по форме театр жестокости – Шестакова сыграла жену музыканта Миллера, мать страдалицы Луизы. У этой героини (в отличие от шиллеровской) почти нет текста, точнее, он ограничивается молитвенным «Сохрани нас, Господи, и помилуй». Глядя на героиню Татьяны Шестаковой, понимаешь, что пророческий дар, безошибочное предвидение трагического исхода у Луизы - от матери. Мать (опять-таки в отличие от героини пьесы) ни секунды не радуется возможному счастью дочери с сыном президента, она сходу прорицает страшную беду – и надо видеть, как мгновенный ужас, когда лицо актрисы фактически уподобляется античной маске, сменяется выражением, в котором смешаны сострадание и отчаяние бессилия. Молитву ее губы проговаривают, скорее, по привычке, она не успокаивает и не утешает, поэтому говорящие, даже кричащие позы этой бедной женщины будут выражать единый психологический жест: оградить дочь от беды, закрыть от безжалостного мира, принять боль на себя. Эта роль второго плана и без слов – одно из самых убедительных созданий российского театра последних лет.

В роли Нины в спектакле "Он в Аргентине", режиссер Татьяна Шестакова

Фото: Пресс-служба МДТ-Театра Европы/Виктор Васильев

Весной прошлого года в МДТ открылся проект «Для тех, кто не спит. Спектакль после спектакля». Суть его – в том, что после недлинного спектакля показывался еще один - в тех же декорациях. В качестве режиссера Татьяна Шестакова выпустила спектакль по пьесе Людмилы Петрушевской «Он в Аргентине». Это вторая режиссерская работа Шестаковой, после «Звезд на утреннем небе» 1988 года. И как четверть века назад, Шестакова поставила спектакль про женщин – алогичный, даже иррациональный, который движется от начала к финалу исключительно эмоциями. Там, где у Петрушевской – речевые шарады и роскошный, гомерически смешной новояз, у Шестаковой – женское любопытство, женское одиночество и женская же способность стоять насмерть и врать напропалую, когда дело касается сокровенной мечты о принце, которая подменила реальность. Полтора часа к ряду две женщины – актриса-пенсионерка (героиня Татьяны Щуко) и кастелянша загородной театральной базы отдыха (героиня Татьяны Шестаковой) пытаются вывести друг друга на чистую воду, а спектакль Шестаковой, захватывающий не слабее детектива, выходит в итоге про то, что пресловутая женская логика, опрокидывающая на обе лопатки любые интеллектуальные схемы, - это на самом деле логика любви, самой что ни на есть жертвенной и бескорыстной. Даже если речь идет о нелепом создании в круглой вязаной шапочке и трико советского образца с вытянутыми коленками, какой выходит на сцену сама Татьяна Борисовна Шестакова, демонстрируя все ту же невозможную искренность (даром, что в комическом жанре) и тот же кураж, что и тридцать лет назад.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»