• 
• 
• 
• 
• 
• 

1 октября исполнилось ровно 30 лет, как народный артист России Петр Михайлович Семак поступил на службу в Малый драматический театр. Уже тогда театром руководил режиссер Лев Додин, чей курс в Театральном институте Семак только что окончил, так что молодому актеру в начале карьеры выбирать не пришлось. С порога он стал ведущим артистом труппы – теперь уже легендарной, одной из самых сильных в стране и в мире. Петр Семак здесь доктор Астров и полковник Вершинин, король Лир и Ставрогин, абрамовский деревенский паренек Мишка Пряслин (его, кстати, артист играет уже более 25 лет) и шекспировский король Сицилии Леонт.

«Ой, свезло мне, свезло…»

- Вообще-то я раньше пришел в МДТ. Я же целый год работал на разовых, нелегально. Потому что у меня не было прописки – а по советским законам ее никак нельзя было обойти. Потом нашли возможность прописать меня в Тосненском районе. У нас работала осветителем Света, я уже не помню ее фамилии, и у нее был частный дом. И сразу, как только я прописался, меня чуть не забрали в армию, потому что тогда все сведения о прописке немедленно подавались в военкоматы. Как только там узнали, что я год нигде стоял на военном учете, хотели меня сразу отдать под трибунал. Но тогда как раз шла война в Афганистане, и меня решили туда отправить. Я пришел в театр и сказал Додину: «До свидания, Лев Абрамович, я ухожу служить в Афган». И тут такое началось! Меня немедленно отправили по врачам. Обнаружили последствия детской травмы - я упал с большой высоты, и, видимо, компрессионный перелом позвоночника был. А я-то совершенно искренне мечтал попасть в десантные войска. Но целый консилиум врачей мне сказал, что один раз я может быть и прыгнул бы но, как минимум, остался бы калекой. Вот так окончилась моя военная карьера и началась актерская.

- Когда ты играл на разовых, в каких спектаклях МДТ был занят?

- Был у нас такой спектакль «Счастье мое». Поставил Евгений Арье – очень быстро, за два месяца. Помню, как он говорил про нас с Наташей Акимовой: «Удивительно! Что я их не попрошу, они все делают. И текст уже знают. И все мизансцены запоминают». Я такой счастливый ходил. Думал: господи, как мне повезло! Прямо как Шариков из «Собачьего сердца»: «Ой, свезло мне, свезло, утвердился я в этой квартире». Нет, в самом деле, думал ли я когда-нибудь, что мне удастся вырваться из украинского села и стать артистом в Ленинграде! И научиться говорить по-русски!

- А ты всерьез осознавал, что у тебя есть проблемы с русской речью?

- Я осознавал, что есть проблемы. Но не осознавал, что до такой степени. А когда я поступил в Театральный институт, и меня наш педагог по сценической речи Валерий Николаевич Галендеев стал передразнивать, а все однокурсники смеяться, - вот тогда я подумал: «Боже мой! Какой ужас!» И это я еще долго не верил, что говорю настолько ужасно, думал, он издевается. А потом как-то я сам услышал, какой жуткий у меня говор. Особенно вот эту, знаешь, хохляцкую певучесть было сложно преодолеть.

- Но потом ты все-таки стал у Галендеева лучшим учеником или так и не стал?

- Лучшим не стал. Но гораздо позже он где-то написал, что уникальный голос был у Семака.

- Голос у тебя действительно уникальный. Мне много раз приходилось от разных людей слышать, что у артиста Семака голос незабываемый.

- Ну это же то, что от природы дано. А что касается учения – всяких там скороговорок – тут я лучшим никогда не был.

Какого черта я тут сижу?!

- …И вот прошло тридцать лет. В одном из лучших в мире театров. Чего больше в таком постоянстве – плюсов или минусов?

- Это всё зависит от настроения. Вот сегодня у меня хорошее настроение, и я вижу одни только плюсы. И что это действительно один из лучших театров мира с прекрасным, гениальным режиссером Додиным!... Но иногда бывает плохое настроение, и тогда я думаю: какого черта я тут сижу?! И зачем я вообще полез в эту профессию?!

- Неужели до сих пор такие вопросы задаешь? А что бы ты делал, если бы не стал артистом?

- Я серьезно тебе говорю, приходят иногда такие мысли. Но сейчас уже не повернешь. Вообще меня всегда мучили такие сомнения: мое ли это? Я же сколько раз из института уходил. Потому что тот хлопчик, который связан с природой, с землей – он ох как во мне еще и сейчас живет.

- То есть, ты хотел назад, к природе?

- Еще как хотел! Тут такие сложности. Как это у Чехова: «Все так нервны, так нервны…». А там все так спокойно, так понятно. Там животные – коровы, козы, куры, петухи. А потом в земле начнешь ковыряться – сажаешь что-то, и куда-то мыслями улетаешь.

- Вот сейчас в отпуске ты ковырялся в земле? Не могу поверить.

- Я – крестьянский сын! Как это ты поверить не можешь?! Конечно, и сейчас ковыряюсь, когда в родительский дом приезжаю. Надо же там помочь сестре – картошку выкопать, а когда весной приезжаю – наоборот, посадить. Конечно, меня земля очень долго тянула обратно.

- И что бы ты там делал? В колхозе работал, как твой коронный герой Мишка Пряслин?

- Нет, в колхозе я, наверное, не работал бы. Но можно было бы выучиться на какого-нибудь инженера – у меня же в школе очень с математикой было хорошо. Всякие были мечты. Например, думал Днепропетровский железнодорожный институт закончить, паровозы водить. Да наверное, туда и бы и пошел. И была бы у меня нормальная жизнь простого трудового человека.

- А что держит здесь? Что есть такое, чего больше нигде, ни в одной другой профессии не найти?

- Думаю, со мной согласятся все мои коллеги и друзья: это действительно счастье – когда получается, когда зал замирает, вскакивает, благодарен. Тогда осознаешь, что из ничего, благодаря всем нашим общим усилиям, трудностям, страданиям, болям мы создаем нечто очень нужное, необходимое людям. Часто зрители подходят и говорят: «Счастье, что вы есть».

- Чего бы еще хотелось? Что еще у тебя не реализовано? Ну вот ты попробовал поработать в БДТ, в Московском художественном театре, в антрепризе…

- Хотелось бы еще в Александринке что-то попробовать сделать – и сам театр интересен, его пространство совершенно уникальное, и режиссура Валерия Фокина. Да всё новое интересно, пока еще не совсем состарился.

- По-моему, возраст у тебя как раз отличный. Говорят ведь: если бы молодость знала, если бы старость могла… А в твоем возрасте и уже знаешь, и еще можешь. Возможности колоссальные. Нет?

- Да, именно. Когда берешь себя в руки, начинаешь соблюдать диету, ходить на фитнес, тут вдруг и чувствуешь эти возможности. Ощущаешь, что и опыт есть, и силы. В Москве мне еще что-нибудь хотелось бы сделать. В Москве сейчас столько возможностей! Тот же Олег Меньшиков всех призывает: Театр имени Ермоловой, мол, открыт, приходите, предлагайте, пробуйте! И Евгений Миронов в Театре Наций тоже. То есть, если раньше приглашение актера из другого театра становилось событием на всю страну, то теперь это обычная практика. Совсем другая наступила жизнь. И это вовсе не значит, что надо убегать из своего родного театра.

- За границей ты не хотел бы поработать?

- Раньше очень хотел. Даже английский язык выучил. А теперь наверное уже нет, не тянет. Может быть в кино там было бы интересно. Но в кино меня и здесь особенно не зовут – ничего интересного с кино не получается.

- А тебя что-то вдохновляет из современного кино? Вот Алексей Балабанов был, так ты у него и появился в «Кочегаре».

- Да, в эпизоде. Но он меня похвалил – Царство ему Небесное. Там сначала в сценарии была роль, а потом она до эпизода сократилась – денег, как всегда, не хватило. Я говорю: да ладно уж, давай эпизод. Интересно было очень, потому что до этого мы никогда с Балабановым не работали – так только сталкивались по жизни. И на съемках он первое что стал мне говорить: «Понимаешь, ты очень театральный артист. Для кино нужно вообще другое существование. Ты вообще ничего не играй». Я говорю: ну как же, хоть что-то же сыграть надо, есть же моменты оценки. «Нет, - говорит он, - нет! Никаких оценок! Мы снимаем одним кадром…» А потом, уже на озвучании, он вдруг сказал: «Молодец, Петя, очень хорошо сыграл».

- Так ты все-таки ИГРАЛ?

- Ну а как не играть?! Для какого-то одного кадра это может быть и подойдет, но тут ведь есть диалог, целая сцена, где человек вдруг осознает, что вся его жизнь ушла в никуда: притом, что он все имеет, удовлетворения-то нет.

Держат гены и чувство правды

- А как ты можешь объяснить тот феномен, что в свои 53 года ты играешь 18 летнего мальчишку, Мишку Пряслина в спектакле «Братья и сестры», и из зала абсолютно верится, что перед нами - именно мальчишка?

- Я тоже об этом часто думаю: как это мы так долго тянем? Видимо, дело в хороших генах. И у Наташи Акимовой, и у Наташи Фоменко, и у Сережи Власова, и у меня. Я думаю, другие бы просто физически это сыграть бы не смогли. Ты даже представить себе не можешь, насколько это тяжело. И раньше-то тяжело было – буквально на износ. Мы же в Америке по пять, по шесть недель подряд играли «Братьев» - каждый день, с одним выходным в понедельник, и мы это всё выдерживали. Потом все-таки я думаю, что в самом этом спектакле очень многое заложено – в художественном, в идейном плане. Помню, когда мы его только репетировали, у всех было такое чувство, что мы сейчас всем глаза откроем. Такое было чувство правды.

- Оно во время репетиций появилось?

- Да. Ну так время-то было какое! Правду тогда боялись еще говорить. А тут взрыв такой. И как всё совпало! Спектакль хотели закрыть, но умер Черненко, пришел Горбачев – и сразу дали свободу. А какой отклик был у людей! Я помню премьеру, как люди – весь зал – просто взахлеб рыдали. Весь спектакль смеялись, а в финале рыдали. И еще – это тоже важно – когда это всё случилось, мы, тем не менее, не успели зазвездиться. Лев Абрамович этого не позволил. Некогда было, работали много – мы пахали, мы театр строили.

- Звездность – она же еще приходит от осознания собственной исключительности, а у вас же установка такая была да и есть – что вы едины и только вместе можете создать то, что получается в результате таким колоссальным.

- Да, и это тоже, конечно.

- А тебе трудно было войти в компанию «Братьев и сестер» - того курса, который заканчивал институт с этим спектаклем?

- Нет, мне не было трудно. Совсем. У меня вообще было тогда такое настроение, что мне хотелось играть Шекспира, костюмированные пьесы, носить шпагу, а тут – опять деревня, то, в чем я вырос, и что знаю вдоль и поперек. Мне казалось, что это скучно. Ну, глупый был. Это как Мишка Пряслин уже в «Доме» говорит: «А я был дурак дураком», - это когда он рассказывает, как отец уходил на войну, поднял его на руки, а он ничего не понял. И я тогда, в самом начале, не понял, потом осознание пришло – когда полмира объездили и люди везде смеялись и плакали, и говорили: «Это всё про нас, это про нас». И японцы, и американцы: это про нас, про нас…

О любви

- Давай про последнюю роль твою поговорим. Из мирового репертуара. Про полковника Вершинина из «Трех сестер». Мерещился ли тебе, например, Ефим Копелян, который играл Вершинина в знаменитом спектакле Товстоногова – роскошный офицер в эполетах? И как ты в итоге нашел своего полковника – несуразного, замученного, неловкого?

- Нет, Копеляна я не видел. То есть, не думал о нем. Я видел, конечно, фотографии. И даже на видео – эпизод прощания Вершинина с Машей – Дорониной. Но мы с Львом Абрамовичем искали уставшего Смоктуновского, как у Эфроса, – искали-искали, а потом поняли, что не туда шагнули. Поэтому после премьеры всё пришлось переосмысливать и переделывать. Я думаю, все-таки правильно, что мы вовремя спохватились.

- И что в итоге стали искать?

- Нам же очень хотелось такого Вершинина, который почти из концлагеря приходит – из одного концлагеря человека перевели в другой. Это при всем его видимом благополучии – все-таки полковник, и три девочки тут, которых он помнит маленькими, и которые его помнят, - и при этом такие у него грустные глаза. Потом он скажет про своих девочек на пожаре, что он подумал о том, сколько им еще всего придется пережить на их веку.

- Но в какой-то момент – кажется, я уже говорила тебе об этом – ты стал чеховского героя играть как шекспировского, с размахом, с куражом. Несмотря на то, что у него нет и никогда не будет дома, не будет счастья, что он кругом не свободен, и даже женщину не может толком полюбить, потому что ничего не может ей дать, и у него эти две девочки и полоумная жена, - и все равно откуда-то взялся этот его запал, его радость жизни. Откуда?

- А вот именно потому что счастья нет и не будет, как это ни парадоксально. Помнишь, у Достоевского в «Бесах» Кириллов говорит: «Мысль почувствовали? Это хорошо». Так вот, когда сможешь почувствовать эту мысль, что счастья нет и искать его бесполезно – не головой понять, а именно почувствовать, осмыслить всем своим существом, - тогда ты по-другому начинаешь к жизни относиться. Ведь что он говорит? «Счастья у нас нет, и не бывает, и не должно быть». Он для себя это решил. И не то, что он с этим смирился, но таковы условия существования. Двести, триста, тысячу лет, ребята, не будет у вас счастья. Не надо даже на этот счет заморачиваться. Живите сейчас. Он вдруг для себя это открыл - и пока он не ссорится с женой, а приходит в этот дом трех сестер, - он счастлив.

- То есть, он реализует мгновение, как завещали восточные мудрецы?

- Да, он не сумасшедший, он осознает, что у него есть полоумная жена и несчастные девочки, что они ждут его, любят, что он за них в ответе. Все это правильно. И он совершает мужские поступки. Потом ведь и Маша несвободна. И вообще вопрос: было у них что-нибудь или не было?

- А было или не было? У твоего Вершинина с Машей?

- Так вот в том-то и дело. Мне интереснее, чтобы вообще ничего было. Бывает ведь такое. У Чехова – бывает. Я вспоминал его рассказ «О любви». Там герои - разорившийся дворянин, который еле сводит концы с концами, и его друзья - судья с женой, которые его обожают, незаметно подсовывают ему деньги, потому что он дошел уже до такого состояния, что вынужден работать вместе со своими работниками, которых осталось всего семь. Этот главный герой своего друга очень любит и уважает, но при этом безумно влюблен в его жену. И весь рассказ построен на том, что он мучается, страдает, но все время приезжает в этот дом, любит детей, которых любимая им женщина рожает. Ты знаешь, это так всё по-русски!.. И наконец его друга-судью переводят в другой город, и он помогает им с отъездом – тут вокзал, дети, чемоданы, и вдруг они с любимой женщиной неожиданно остаются вдвоем, в тамбуре. Единственный раз за всё это время. И эти поцелуи, и то, как они прощаются, понимая, что прощаются навсегда, – вот это, как мне кажется, и есть история Вершинина и Маши. Да бог его знает. Может, и не так всё. Лев Абрамович вообще считает, что у Вершинина в каждом городе по Маше. А я не настаиваю, потому что Чехов об этом даже не намекнул, а зритель видит каждый своё.

Про Лира, Ставрогина и дракончиков

- Есть у тебя роль, которую ты выделяешь из остальных? Многие, например, считают Лира высшим твоим достижением – каким-то мощным прорывом к совершенно другим переживаниям.

- Наверное, да, Лир – это самое интересное, увлекательное, неожиданное из того, что я сыграл за последние годы, но я не могу сказать, что я люблю Лира больше Ставрогина, больше Мишки Пряслина и даже больше Астрова или Леонта из «Зимней сказки». Правда, это какие-то вещи для меня равноценные. Я всех их люблю одинаково, как своих детей. Когда «Зимняя сказка» не слишком удачно идет, мне бывает обидно, я вспоминаю, каким легким, воздушным этот спектакль был в первые годы своего существования.

- А самая трудная роль у тебя какая?

- Пожалуй, самая трудная – тоже Лир. Он и рождался очень тяжело. И Ставрогин из «Бесов» тоже очень трудный. Это даже не роль, а что-то гораздо большее. Мы много рассуждали: в те годы, когда Достоевский роман писал, он казался таким откровением – само то, что такой человек, как Ставрогин, может существовать. А те Ставрогины, которые сейчас появились, они уже шагнули в глубину, и в ширину так далеко, что Ставрогин Достоевского кажется почти невинным.

- Но история с развращением девочки все-таки шокирует.

- Шокирует, но когда сравниваешь ее с тем, что читаешь сегодня в новостях – какие мерзости творят люди, при этом даже не испытывая простого чувства вины, - Ставрогин выглядит чуть ли не мучеником.

- Ну так ты и играешь, в первую очередь, мученика, а не урода.

- Так Достоевский и не мог написать героя, в котором не было бы страдания, а значит, и совести. Пусть даже Ставрогин этого не осознает, а точнее, не хочет в этом себе признаться, но в нем страдает именно совесть, душа. Гордыня оказывается сильнее, но это не значит, что души нет.

- Не только «Братья и сестры», но и «Бесы», и все другие спектакли Льва Додина, поставленные в МДТ, объездили по полмира. Пришло ли за это время ощущение, что люди – они везде люди, и не слишком друг от друга отличаются? Или осталось чувство, что есть «мы» и есть «они»?

- И да, и нет. И похожи они на нас, и не похожи. Они все время говорят о загадочной русской душе, а мы – о том, как они умеют себя организовывать. Но, как говорят хохлы, зато мы г`арно спеваем, а они так не умеют. А размышления такие остаются: чем выше цивилизация, чем строже исполняются законы, тем менее интересен театр, культура вообще. Точнее, театр, возможно, технологически интереснее, а вот за «пострадать» нас туда зовут. Вот ты же была в прошлом году с нами в Париже, в театре Бобиньи, когда мы «Три сестры» играли – огромный, тысячный зал, а как они смотрели!

- Были за границей какие-то настолько же поразившие тебя реакции, как – помнишь, ты рассказывал, в финале первого вечера «Братьев и сестер»: Мишка Пряслин шел по залу, а зрители ему говорили: «Русский, не плачь…»?

- Меня больше всего потрясли корейцы. Какая это оказалась тонко чувствующая нация! Они так точно, тонко реагировали, что, казалось, мы играем где-то в России.

- Что репетируешь сейчас?

- Репетирую Гаева в «Вишневом саде». Это для меня было очень неожиданно. Никогда не думал, что Лев Абрамович мне предложит Гаева. Но интересно.

- Монпансье будешь грызть?

- Нет, думаю, мы откажемся от монпансье. И пачули тоже у нас уходят, потому что никто уже не помнит, как они пахнут. Хотя никто не знает, что там будет к февралю, когда выйдет спектакль. Я думаю, и Лев Абрамович не знает. У нас в театре всё всегда так неожиданно.

- Почти в легенду вошло твое удивительное умение запоминать и рассказывать театральные байки. Ни у кого так, как у тебя, не получается. Надо бы начать записывать их в твоем исполнении на диктофон, для истории. Расскажи какую-нибудь из них напоследок.

- Это даже не в прошлом сезоне случилось. Как-то в Сеуле мы играли «Дядю Ваню». Там переводчицы, молоденькие девочки, кореянки, попросили разрешения у нас – у Игоря Иванова, у Сережи Курышева и у меня – сфотографироваться с нами. Ну естественно, пожалуйста. Сфотографировались. Они были так благодарны: спасибо, спасибо. Через какое-то время приводят своих подружек, чтобы те тоже сфотографировались. На следующий день приводят своих мам, пап, других родственников. А мы никому не отказываем, со всеми фотографируемся. Наконец, Дина Додина – заместитель нашего художественного руководителя по международной деятельности – не выдержала и решила выяснить, в чем тут дело? Почему это именно к нам все подходят и хотят фотографироваться? Может, мы играем как-то особенно, или, может, они думают, что мы такие известные, или в кино нас видели? Спросила у девушек, а те ответили: «Просто они – то есть, мы – очень похожи на дракончиков». А в культуре Кореи драконы – это же не злодеи, а наоборот, нечто вроде оберегов. Так что, видишь, все относительно. Только подумаешь, что ты известный, народный артист, и тут же выяснится, что ты всего лишь похож на дракончика.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»