Полное погружение: «Маршрут №2», который стоит пройти

31 марта 2017, 17:15

Версия для печати

Tweet

В Петербурге появился трехчастный спектакль о Хармсе и по его повести «Старуха» – в котором сочетаются все виды сайт-специфического театра — то есть театра в нетеатральных пространствах: бродилка-квест по указанным адресам, иммерсивное действо (от английского immersion — погружение) и несколько минилекций в Петришуле — школе, где учился герой. Спектакль испытание и одновременно приключение «Маршрут №2», на котором зрителям не удастся расслабиться – создание 29-летнего режиссера Степана Пектеева.

Входя в дверь Петришуле около семи вечера, сталкиваешься с ватагой выбегающих петринеров – так и сегодня называются мальчишки и девчонки, ученики старейшей школы Петербурга, основанной в 1709 году и переехавшей в специально отстроенное здание сразу за Петрикирхе в 1762-м. Поступая в эту знаменитую школу, в которой учились, в числе прочих, и Карл Росси, и Модест Мусоргский, и Петр Лесгафт, и Карл Раухфус, первоклашки произносят «Слово петринера», где есть формулировки «лучшая школа Петербурга», «петринерское братство» и обещание всегда приходить на встречу выпускников в первую субботу апреля. Об этом узнаешь, уже сидя в актовом зале на втором этаже с легендарными изразцовыми печами по углам сцены, подаренными покровительницей школы императрицей Елизаветой Петровной, – от высокого мужчины, педагога школы, который стоит спиной к публике и лицом к печам. Он рассказывает только факты, без лирических отступлений, и то, что, публика не видит его лица, обостряет слух и придает информации значение документального свидетельства. Более 100 учителей и учеников школы были репрессированы или расстреляны в период с 1928 по 1939 годы (включая первую жену Троцкого Александру Соколовскую, расстрелянную в 1938-м), так что после смерти Сталина в первую субботу апреля здесь собирались петринеры, вернувшиеся из лагерей. Особняком в этом тексте, стоит история об одном из директоров Петришуле, который после объявления в августе 1914 года Германией войны России возвращался домой из школы, разговаривая с женой по-немецки, был жестоко избит встречными матросами и через несколько часов скончался. Этот крошечный эпизод играет в монологе ту же роль, как знаменитое эйзенштейновское «Слышите! Не стреляйте!» в «Броненосце «Потемкине» – поднимает протест против конкретного политического режима до экзистенциального пацифистского масштаба, до понимания, что любая война превращает в неуправляемых животных всех ее участников.

Режиссер Степан Пектеев, выпускник мастерской Анатолия Праудина рассказал мне, что и педагог Петришуле, и выступавший вслед за ним – тоже тыльной стороной к залу – уважаемый хармсовед Валерий Сажин, собравший из известных и не очень цитат биографию Хармса от «рождения из икры» (одна из автобиографических версий появления на свет Дани Ювачева) и до смерти в «Крестах» в феврале 1942 года, куда жена Марина Малич принесла кусочек хлеба, который ей вернули. В этом длинном (даже чересчур) монологе не хватило, на мой взгляд, двух вещей: самых скупых сведений о личной жизни поэта (отчего любовные дневники Хармса, на которых базируется третья часть спектакля в жанре квеста, оставляет у непосвященных множество вопросов), а также описания той anima allegra, которая обрекала «чокнутого писателя» (по выражению его любящего отца) быть центром и душой любой компании, предметом обожания дам и совершенно невыносимым в качестве супруга. Даниил Ювачев-Хармс, как известно, блестяще жонглировал теннисными шариками, играл в буриме, рядился в невообразимые экстравагантные одежды, любил гладкошерстных такс, которые подчеркивали его внушительный рост и выглядел при этом замечательным, органичным гедонистом. У Сажина история Хармса, озвученная в спектакле, получилась достаточно печальной, в русле сложившейся традиции представлять писателя одним из выдающихся страдальцев, трагически несовместимых с советской реальностью. У Хармса действительно была явная идиосинкразия на «хамские пролетарские рожи», но он играл с ними в поддавки, описывая их в дневнике с помощью специального шифра в виде человечков. И никак невозможно вообразить, чтобы Хармс не смеялся в душе, сочиняя признание в ОГПУ с формулировками, что с помощью образа «Ивана Иваныча Самовара» в детском стишке он «сознательно идеализировал мещанскую кулацкую семью». Срок, впрочем, Хармс получил реальный — был признан создателем и идеологом антисоветской группы литераторов, за чем последовали три года тюрьмы и реальная ссылка, реальный голод и реальная смерть.

Прокручивая в очередной раз в сознании все эти факты, возвращаешься к первому оратору, начинавшему спектакль — мальчику 12 лет, сегодняшнему петринеру, который, кроме прочего, объявлял собравшимся, что Хармс был с ним одного возраста, когда случилась революция. И это очень правильный текст, потому что вся последующая информация, включая и позднюю повесть Хармса «Старуха», разыгранную весьма необычным образом и в необычном месте, воспринимается уже с четким пониманием того, что всё это — результат чудовищного сбоя в программе: не только в программе конкретной судьбы, но и конкретной страны. И спектакль получает объем, начинает жить в двух измерениях — искривленном, вывороченном, хамски-пролетарском, и том, которое могло бы осуществиться, если бы не...

Словом, переходя из Петришуле в Петрикирхе, спускаясь в подвалы последней, надевая поверх одежды простейший целлофановый дождевик, а на глаза — черную повязку и полностью доверяя себя операторам спектакля, которые передают тебя из рук в руки, пока не доведут до стула, ты суммируешь все существующие в памяти файлы о Хармсе, которые реанимировала предыдущая лекция, и с этим багажом (он у каждого свой) погружаешься в мир «Старухи» – в полной темноте под звуки медитативной музыки, потеряв ориентацию в пространстве и времени, точнее, сосредоточившись исключительно на хронотопе (пространственно-временном континиуме) мира Хармса.

В процессе восприятия пришедших на спектакль (зрителями их назвать в данном случае не очень верно) задействованы три чувства из пяти – слух (команда Пектеева серьезно поработала со звуком, создав практически эффект Dolby Surround), обоняние (старуха появляется «в сопровождении» запаха валериановых капель, которые распыляются под носом публики, подслушивая разговор героя с дамой на Невском и в булочной, вдыхаешь лаванду, у соседа героя Сакердона Михайловича стучат стаканы и пахнет свежесваренными сардельками, а первая встреча с горячительным напитком в подвальчике на углу Садовой проходит под пахучую «селедку» – в рассказе, вроде бы, килька, она пахнет гораздо приятней, etc), осязание (слушателям спектакля, как, видимо, и герою, выскочившему из затхлой коммуналки, где к тому же в его комнате лежит отвратительная старуха, которая забрела к нему с улицы и окочурилась, то бьет в лицо порыв теплого весеннего ветра, то колет руки прохладный моросящий дождь). Актеры-операторы, из которых я узнала в лицо только одного – однокурсника Степана Пектеева, режиссера Александра Никанорова, – как видно, освоили бесшумную походку клана крадущихся: только один раз в объемный, доминирующий мир Хармса, сотканный в буквальном смысле из воздуха и оккупировавший воображение, прорвались звуки «театральной кухни».

Спектакль, рождающийся исключительно в воображении зрителя как результат воздействия внешних факторов, за создание которых и отвечает театр – один из самых популярных трендов современного театрального процесса. В театре post Дмитрия Волкострелова вам предлагают, к примеру, слушая в наушниках «Лекцию о нечто» Джона Кейджа переключать каналы расположенного перед вами телевизора, складывая из звуков и картинок собственный паззл. Режиссер Семен Александровский создал спектакль, где каждый зритель перед началом получает маршрутную карту для прогулки по конкретным улицам Петербурга и доступ к специальной программе на собственном гаджете – так что в наушниках звучат шумы другого (на выбор) европейского города, а перед глазами, на экране телефона, возникают его пейзажи: суть спектакля – сопоставление пространств и атмосфер, которое каждый осуществляет самостоятельно, делая собственные выводы. Спектакль Степана Пектеева – весьма занятная и своевременная возможность максимально погрузиться даже не столько в сюжет небольшой повести «Старуха», одного из самых поздних, предвоенных произведений Хармса, сколько в сознание этого писателя-загадочника, потенциально – беззаботного карнавальщика, непревзойденного шутника и каламбуриста, страдальца разве что от избытка женской любви, на деле, особенно, во второй части жизни, – по-детски беспомощного перед обстоятельствами мученика, которого от советских застенок не спас диагноз «шизофрения», сознательно и заблаговременно полученный писателем в диспансере на Васильевском острове.

При таком раскладе образ старухи, панически пугающий героя, вполне логично трансформируется до масштабов гигантской мертворожденной сталинской России, провалившейся в средневеково-пыточное безвременье (напомню, что на часах, которые держит в руках хармсовская старуха, нет стрелок).

В финале второй части зрителям предлагают снять темную повязку – и выясняется, что публика рассажена по кругу, а нехитрый антураж собран в центре в причудливую икебану: электрическая плитка, настоящие сардельки в эмалированной кастрюле, распылитель воздуха, вентилятор, рефлектор (да, в комнате героя еще топилась печь, обжигая лицо хозяина, когда он к ней приближался), склянки с эссенциями и ящики с живой зеленой травой – очевидно, символ жизни, которая в итоге пробивается сквозь любые могильные плиты. Впрочем, можно было обойтись и без раскрытия секретов магии, выведя людей из помещения в повязках, не прерывая потока довольно мощных (уверена, что у большинства) ассоциаций, вызванных одним из самых сильных текстов русской литературы XX века, изрядно подпитанного театром.

Наверху в просторной зале Петрикирхе каждого зрителя (наши глаза снова открыты) ждет конверт и беруши. На конверте – адрес магазина женского белья примерно через квартал. Вскрыв его на месте и обнаружив на листке словесный портрет идеальной возлюбленной из дневника Дани Ювачева, полный подростковых эротических подробностей, бредешь дальше по ледяному Невскому – практически путем героя «Старухи», только весна на улице никак не наступит.

Внутри первого конверта обнаруживается другой с новым адресом, потом третий – по принципу матрешки. Дневники Хармса с подробностями его сексуальной биографии, как и дневники многих писателей на разные темы, – значительно беднее художественной прозы, второй раз их перечитывать странно, так что в подземном переходе у Гостинки малодушно хочется свернуть с пути, чтобы спрятаться, наконец, в кафе от снега с дождем. Но радуюсь, что этого не сделала, когда читаю в свете, льющемся из гигантского окон Елисеевского магазина – символа гастрономического изобилия, рая для советской номенклатуры и тех, кто смог вступить с ней в сговор: «3 сентября. Поели вкусно (сосиски с макаронами) в последний раз. Потому что завтра никаких денег не предвидится, и не может их быть. Продать тоже нечего. Третьего дня я продал чужую партитуру «Руслана» за 50 руб. Я растратил чужие деньги, одним словом, сделано последнее. И теперь уже больше никаких надежд. Я говорю Марине, что получу завтра 100 рублей, но это враки». В предпоследнем конверте – хроника голода, пожирающего поэта. Логика режиссера понятна: один инстинкт, жизнеутверждающий, легко поэтизируемый, связанный с продолжением жизни, агрессивно вытесняется другим, лишающим человека всего человеческого, начиная от достоинства. Финальная запись: «Так низко, как я упал, мало, кто падет. Одно несомненно: я упал так низко, что мне уже никогда не подняться». И это только январь 38-го. После этого были еще написаны (и даже опубликованы в журнале «Чиж») некоторые рассказы, еще случилось знакомство с Ахматовой. Но точка невозврата была пройдена тогда, в 37-38-м. Обо всём этом размышляешь практически в полной тишине (в ушах – беруши), сравнивая эпохи, события, прошлое и настоящее, анализируя последствия, уже свершившиеся и вероятные в ближайшем будущем. Погружение в тишину с помощью нехитрого, но надежного приспособления – еще одна счастливая находка молодого, что радостно, режиссера, еще одна важная возможность освободиться от суеты, сконцентрироваться на подлинных переживаниях, услышать голос Хармса, а главное – свой собственный.

Адрес на последнем конверте призывает пройти еще пару километров, чтобы добраться до того места, где представителям любых конфессий будет комфортно помянуть безвременно ушедшего «шизофреника», не расстрелянного только благодаря диагнозу. Это стоит сделать. В любую погоду. Несколько следующих за спектаклем дней в диалоге с собой и с Хармсом убедили меня в этом.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»

P.S. "Маршрут №2" следует за "Маршрутом №1" – летним проектом Константина Учителя, связанным с жизнью и творчеством Даниила Хармса. Ближайший спектакль "Маршрут №2" – 25 апреля.