Этот город, которого нет

07 августа 2016, 16:02

Версия для печати

Tweet

Историк Лев Лурье исключительно основательно готовится к задуманному им празднику «Дню Д», который впервые пройдет в городе 3 сентября, в день 75-летия Сергея Довлатова. Обширная культурная программа, которая захватит также 2 и 4 сентября, включает в себя презентацию новой книги. Фонтанка» одной из первых ознакомилась с трудом Льва и Софьи Лурье, воссоздающим по крупицам сколь уникальный, столь и трагический хронотоп – «Ленинград Довлатова».

«Для большинства читателей Довлатова, которые годятся ему в сыновья, а то и во внуки, реалии социалистического Ленинграда туманнее, чем жизнь современного Хельсинки», – с такого парадоксального посыла начинается исторический путеводитель по довлатовскому Ленинграду, составленный историком, публицистом, культуртрегером, телеведущим Львом Лурье в соавторстве с дочерью, Софьей Лурье. И далее почти на двух сотнях страниц выстраиваются три маршрута по советскому Ленинграду – от одного адреса, связанного с именем «самого популярного в родном городе писателя второй половины XX века» Сергея Довлатова к другому – то проходными дворами, то троллейбусом, то трамваем. Но адреса соединены в целое не только жизнью и судьбой одного писателя, точки на картах (с карты маршрута начинается каждая глава) сплавлены воедино атмосферой времени, точнее, разных исторических времен: первый маршрут «Вокруг улицы Рубинштейна» отвечает за послевоенный период Ленинграда – он же, детство и школьные годы Довлатова; второй, «Невский проспект» – за университетский период; третий с принципиально нетопографическим заголовком «Поколение» – за годы тщетных и глубоко драматичных попыток писателя доказать системе, что он писатель.

Как обычно, Лурье демонстрирует свой фирменный исторический подход: каждый адрес в его книге обретает тройное измерение – историческое (история дома и/или учреждения, в нем расположенного, рассматриваются от корней, создавая основательный фундамент, позволяющий выстроить ретроспективу приобретений и потерь), политическое (власть, как известно, не оставляла своим «попечением» интеллигенцию, а особенно «инженеров человеческих душ» писателей, и на этот счет сохранились факты, байки, даже стихи), и, разумеется эстетическое (культурно-диссидентско-ироничное, объединявшее всех приличных талантливых людей эпохи в некое целое, даже людей, никогда не видевших друг друга).

Собственно, в процессе чтения постоянно переживаешь чувство, пропетое Городницким: «Дворцы и каналы на месте, а прежнего города нет», – но с разным эмоциональным наполнением. Например, когда Лурье описывает устройство и уровень преподавания в Петровском торгово-коммерческом училище, для которого в 1883 году петербургским купечеством было выстроено здание по нынешнему адресу Фонтанка, 62 (в котором с 1940 года разместилась школа №206, в которой учился Довлатов), вздыхаешь с тоской. Когда же читаешь строки: «Ходили шутливые слухи, что помещения Союза писателей (ул. Воинова/Шпалерная, 18) и Большого дома (углом он тоже выходил на Воинова/Шпалерную) соединял подземный тоннель», – выдыхаешь с облегчением. Хотя истории про приводы неугодных художников на Литейный, 4 вовсе не выглядят такими же невероятными в наши дни, как очереди за копченой треской от магазины «Рыба» на углу Невского и Рубинштейна до Фонтанки (именно его наличие спровоцировало Довлатова переименовать родной квартал в «улицу Рыбинштейна»). Или – как совершенно замятинского типа дом, на котором теперь красуется мемориальная доска с именем Ольги Берггольц и который при постройке в 1923 году получил убийственное название «Слеза социализма». В доме том по адресу Рубинштейна, 7, по воспоминаниям Берггольц, которые цитируют авторы книги, «не было не только кухонь, но даже уголка для стряпни, не было даже передних с вешалками, вешалка тоже была общая внизу, и там же на первом этаже была общая детская комната и общая комната отдыха: еще на предварительных собраниях отдыхать мы решили только коллективно, без всякого индивидуализма».

Разумеется, Лев Лурье не мог удержатся от подробнейших и интереснейших экскурсов в историю отдельных явлений жизни Ленинграда разных эпох. Как захватывающие самоценные эссе читаются рассказы о ленинградской шпане послевоенных лет с ее характерной униформой: кепка букле, белый шелковый шарф, двубортное черное драповое пальто, ремни с тяжелыми пряжками, финский нож, фиксы. Или об истории фарцовщиков – они же, «центровые», которые сменили интеллигентов в кафе с одной из первых в городе эспрессо-машин над кассами Аэрофлота на Невском, 7-9, основав там пункт слежки за интуристами.

Из сотен мелких деталей складывается паззл под названием «Ленинград 40-70-х», он разворачивается во времени, погружается в контекст страны – иногда самым причудливым образом. Например, абзац, посвященный пивным ларькам, их «стандартам» и их сотрудникам, неожиданно завершается оборотом: «Из семьи курской продавщицы пива вышел первый и последний вице-президент Российской Федерации Александр Руцкой».

Скрупулезные конкретности соседствуют с глобальными обобщениями, краткими, но емкими, проясняющими самую суть социально-политической ситуации: «Все время жизни Довлатова в Ленинграде не стихало эхо 1949 года. Вплоть до его отъезда ленинградской партийной организацией и филологическим факультетом ЛГУ руководили люди, прямо участвовавшие в травле своих коллег. Именно они и подобные им позже будут наушничать, рекомендовать изолировать Иосифа Бродского, прекращать выпуск книг, не
допускать произведения в печать».

Не упускается и момент, если можно так выразиться, самоидентификации пространства: «Ленинград Довлатова — город, живущий изрядно потрепанным столичным прошлым. Ничего из построенного при большевиках и близко несравнимо с ансамблями Росси, модерном Дома Зингера и Елисеевского магазина. Горделиво-горькое сознание минувшего величия особенно заметно именно на Невском».

В результате рождается единый образ огромной коммуналки, по которой исполинский Довлатов перемещается в тапках на босу ногу – частенько, с бутылками пива под мышкой и «важным членом семьи» фокстерьером Глашей», занимает деньги у фарцовщиков, чтобы выкупить зимнее пальто из ломбарда, приобретает в Доме книги Фолкнера и Воннегута в переводах Риты Райт-Ковалевой. «Дело в том, что Сережа принадлежал к поколению, которое восприняло идею индивидуализма и принцип автономности человеческого существования более всерьез, чем это было сделано кем-либо и где-либо. Я говорю об этом со знанием дела, ибо имею честь — великую и грустную честь — к этому поколению принадлежать. Нигде идея эта не была выражена более полно и внятно, чем в литературе американской, начиная с Мелвилла и Уитмена и кончая Фолкнером и Фростом», – напишет в последствии Бродский. В этом огромном, обшарпанном городе-коммуналке рядом с поэтами, философами, историками, привитыми «оттепелью», все еще обитает, к примеру, ювелир, который «помнит большие алмазы и руки великих княгинь» (в коммуналке Рейна на углу Рубинштейна и Щербакова переулка), но при этом в каждой хоть сколько-то свободной компании немедленно, словно плесень, заводятся шпики. В связи с этим фактом, характеризуя рюмочную при гастрономе «Ленмясорыбторг» на Невском, 18, авторы приводят забавный исторический анекдот о том, как «топтун», приглядывающий за филологом Александром Панченко, которого подозревали в связях с социал-христианским союзом освобождения народа, умыкнул у него портфель с докумнетами. Приятель Панченко и, к слову, большой друг Довлатова, философ Валерий Грубин грабителя догнал и, как рассказывает Михаил Рогинский, «в изысканных выражениях стал убеждать его вернуть имущество владельцу: «Не будете ли вы любезны возвратить портфель, который, как я имею все основания предполагать, принадлежит моему другу, доктору филологических наук Александру Панченко, который в данный момент занят приобретением портвейна». Подоспевший Панченко послушал несколько секунд эту тираду, а потом подошел и со всего размаху дал похитителю в зубы». Все трое были доставлены в отделение милиции, скандал удалось замять, – завершает Лурье.

Присутствие системы ощущается непрерывно, она нависает буквально над каждой человеческой единицей: от представителя партийной верхушки до сталинского любимца артиста Театра им. Пушкина Николая Черкасова, что уж говорить о поэтах и писателях – идеалистах, которые, вопреки очевидному, продолжают цепляться за иллюзии, которыми ненадолго поманила юность, пришедшаяся на рубеж 50-60-х. Ленинград печально памятного Григория Романова, воцарившегося на обкомовском «престоле» в 1970-м и вовсе напоминает Кроноса, пожирающего своих едва родившихся детей. Так что никогда не мечтавшему об эмиграции Довлатову остается единственный – последний из ленинградских – маршрут, во многом поколенческий: спецприемник ГУВД на Захарьевской, 6 – ОВИР на Конюшенной, 29 – аэропорт Пулково.

Однако книга на этом не заканчивается – ее завершает ценнейший раздел «Хронология»: лента времени, на одной стороне которой – этапы биографии писателя Довлатова, на другой – «этапы большого пути» советской страны. Из этой замечательной синхронизации видно, например, что первый после смерти Сталина политический арест в Ленинграде случился за два года до поступления Довлатова на филологический факультет ЛГУ, а начало профессиональной деятельности Сергея Донатовича – журналистом в редакции многотиражки «За кадры верфям» в 1965 году – совпадает по времени с созданием Пятого главного управления КГБ, ответственного за борьбу с «идеологическими противниками». Добавим "поправку" на конкретный город из основного текста книги: "Сергей Довлатов и люди его поколения будут жить при секретарях обкомов, которые прекрасно помнили судьбу своих предшественников. Все эти сменяющие друг друга бесцветные личности имели в виду: Зиновьев был расстрелян, Киров убит, Жданова «залечили», Кузнецова и Попкова — расстреляли. Поэтому в Смольном преобладали ультраконсервативные настроения, «как бы чего не вышло». В результате цензурная практика была гораздо жестче, чем в Москве, Тбилиси или Прибалтике". И получим результат: Довлатов и многие его коллеги-сверстники, выглядят глубоко драматичными персонажами, чьи злоключения, в лучшем случае завершившиеся отъездом и началом другой жизни, были предрешены задолго до того, как зародились их надежды.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»