Чувствительный капитан: памяти Зинаиды Максимовны Шарко

05 августа 2016, 15:42

Версия для печати

Tweet

Не стало народной артистки России из золотой команды товстоноговского БДТ Зинаиды Шарко. Про таких актеров пишут «легендарный», и не просто для красного cловца, а потому что за ней, за потрясающей З.М. – роли, истории, факты, которые, соединяясь, складываются в гипнотически притягательную и недосягаемую даже для современников реальность.

В ее семье до неё актеров не было. Вот разве что отец, которого с рождением сына Ивана и сама Зинаида Максимовна стала звать «дедом Максимом», был страстным, одержимым, сумасшедшим охотником-фантазером: много лет он, отправляясь в лес с ружьем, заказывал мясо в соседней деревне, а дома своими рассказами об огромных, страшных медведях и других коварных хищниках, с которыми ему пришлось бороться, заставлял детвору неметь от ужаса. Зинаида Шарко рассказывала, что, когда один из папиных друзей случайно проговорился о том, как проходили охоты на самом деле, она навсегда исключила этого болтуна из списка «настоящих мужчин».

Во взрослом возрасте, уже став ведущей актрисой товстоноговского БДТ, Шарко цитировала польского режиссера-экспериментатора Ежи Гротовского: «Сцена – единственное место, где можно не играть», – и уверяла, что всё, непрожитое в жизни, она прожила на сцене и с лихвой. Видимо, поэтому она великодушно простила обоим своим знаменитым мужьям – Игорю Петровичу Владимирову и Сергею Юрьевичу Юрскому – их не слишком красивые уходы, никогда не говорила о них плохо, но и не особенно любила вспоминать. А вот о партнерах по сцене – особенно о Ефиме Захаровиче Копеляне и об их сценическом романе в «Пяти вечерах», которые обсуждала, без преувеличения, вся страна, говорить обожала – и говорила много, красиво, не без иронии, но с огромной, и, как кажется, с годами только усиливающейся любовью. «Копеляна легко было любить на сцене?» – спросила я ее как-то. «Господи, да его невозможно было не любить!» – немедленно отозвалась Шарко, и тут же вспомнила, как этот великолепный Копелян цитировал Марчелло Мастрояни: «Как всё измельчало, если я играю героев-любовников». «Это говорил Фима! Фима! Представляете? А меня сейчас пытаются уверить, что герой-любовник – это…» – и тут Шарко назвала нескольких сегодняшних суперзвезд. Слова её не были брюзжанием актрисы, у которой всё лучшее в прошлом. Всё своё уникальное прошлое она сохранила, сделала примером для подражания для молодых актеров, в настоящем. В ней до самых последних дней легко узнавалась и Ольга из «Трех сестер» с идеальной осанкой и непререкаемым достоинством, про которую Товстоногов придумал, что она – капитан тонущего корабля, образ, идеально схваченный актрисой. И Тамара из «Пяти вечеров», которую Шарко начала играть тридцатилетней – морщинки приходилось рисовать. И Ольга Шеметова из «Сколько лет, сколько зим». С годами Зинаида Максимовна внутренне совершенно не менялась – во всяком случае, не теряла масштаба, шарма, потрясающей иронии и не стеснялась сентиментальности: если, рассказывая о ком-то, чувствовала, что подступают слезы, не пыталась их скрыть. Но обычно сразу за нежными историями следовали убийственно-юморные. Это с ее интонациями сохранила коллективная театральная память исторические анекдоты о корифеях БДТ и, прежде всего, о любимом Шарко Копеляне.

С Ефимом Копеляном в спектакле "Пять вечеров" 1959 года

Фото: Пресс-служба БДТ им. Г.А.Товстоногова

Словом, было в ней, в Шарко, кроме масштаба, таланта, сокрушительной женственности, остроумия, и неистовой ответственности еще и какая-то невероятная личностная добротность, благородство простоты – таких людей без единой червоточинки редко встретишь в обычной жизни, не говоря уже о творческой среде. Дело, видимо, в корнях. Родилась Зинаида Максимовна в Ростове-на-Дону, но столь необходимое для формирования полноценного человека детское переживание – «незабываемое ощущение всеобщей любви к тебе, заботы, ласки», как сформулировала сама актриса в книге «Мои анкетные данные» – у Шарко связано с деревней Нижня Солона Изюмского района Харьковской области. Уже став большой и знаменитой, она писала письма в буквальном смысле «на деревню бабушкам», не указывая фамилии, просто бабе Катре или бабе Приське – и письма доходили, потому что, как говорили с гордостью односельчане: «А у нас уси люды – Шарки, а уси собаки – Сирки».

Актриса любила рассказывать, что, будучи совсем взрослой, все равно свято верила, что люди с фамилией Шарко живут только в той далекой от цивилизации деревне – таким отдельным кланом, чудом сохранившим детскую ясность и чистоту сознания. «Мои превозданные родственники», – шутила актриса. А в книге написала про «добродушно прекрасное, наивное, безобидное племя Шарки – есть же инки, ацтеки, ирокезы, а мы – Шарки». Правда потом, уже живя в Ленинграде, узнала про еще одного «Шарка» – парижского профессора, изобретшего душ. Именно этого профессора приплетали всегда, когда хотели подшутить над актрисой. И даже Николай Павлович Акимов в посвященной юной Зине Шарко «Элегии» срифмовал:

– Когда страдал я глубоко, То принимал я душ Шарко
Не помогал однако душ – я был один средь чуждых душ
Теперь же я вздохнул легко, Нашел рецепт – маэстро, туш!
Отдельно принимаю душ, отдельно – Зиночку Шарко!
Всё это, разумеется, мечты. На этом поприще я более не воин.
Подобной красоты, подобной чистоты, увы, я больше не достоин….

Пожалуй, в том и есть секрет актрисы Зинаиды Шарко – в единстве чистоты и красоты, которое не распалось с возрастом, несмотря на одиночество, болезни, долгие годы без ролей после смерти Товстоногова. Как-то умудрилась она не потерять в себе ту «гарнэсэньку малэсэньку дивчиноньку», гордость папиной деревни.

Фактически ее взросление началось с приезда из Чебоксар, где она жила в школьные годы, а во время войны выступала в госпиталях, в Ленинград и поступления на курс выдающегося педагога Бориса Зона. И связано это взросление оказалось с исключительной темой: «До Ленинграда я не знала, что такое антисемитизм», – признавалась в воспоминаниях актриса. То есть, она знала, конечно, про Януша Корчака, который вошел со своими воспитанниками в газовую камеру, знала про Бабий Яр, про Гитлера. Но мир для нее, по ее же признанию, перевернулся тогда, когда услышала про дело врачей, узнала про то, что любимому педагогу, профессору Зону грозит отлучение от преподавательской деятельности, только потому, что он – еврей, а прекрасные педагоги по литературе и истории театра уволены как носители «не тех фамилии» с формальной причиной «за космополитизм». «Я чувствовала себя растерянной и беззащитной, как Маугли или Тарзан, попавшие в цивилизацию», – писала Шарко.

Наверное, в театре, на сцене она так и осталась Маугли, который обрел свои прекрасные «джунгли» на подмостках. Она не просто умела – она не могла не любить на сцене. И финальный момент спектакля «Пять вечеров», когда ее Тома говорила Саше Ильину – Копеляну: «Какой был бы ужас, если бы я за кого-нибудь вышла замуж», поднимая при этом его голову и глядя в любимые глаза, можно было, однажды услышав ее рассказ, представить до мельчайших подробностей. Впрочем, с этим моментом связан и один очень показательный для Зинаиды Максимовны анекдот из жизни. Декорация спектакля по пьесе Володина размещалась на платформах, которые уезжали за сцену вместе с артистами. Однажды, уже за сценой, Зинаида Шарко (или еще Тамара), попыталась поднять голову Копеляна и заглянуть ему в глаза, но обнаружила, что её любимый Саша Ильин заливается самым неподходящим для этой ситуации смехом и, по выражению Шарко, «кусает свои знаменитые усы». «Ты знаешь, я вспомнил…» – попытался оправдаться Копелян, но получил от Шарко смачную пощечину со словами: «Вспоминать будешь дома!»

Рассказывают, что Ефим Копелян, вообще отличавшийся невероятной смешливостью, не мог играть одну из сцен «Трех сестер» – распирал его смех и всё. Спасти от фиаско роскошного полковника Вершинина в этот момент могло только одно: строгий взгляд Зиночки Шарко, капитана тонущего корабля – за него Копелян много лет, пока шел спектакль, цеплялся, как утопающий – за соломинку. И выплывал.

Это Шарко вместе с Володиным придумала, что Тома из «Пяти вечеров» должна петь песенку «Миленький ты мой» – такое у нее было потрясающее профессиональное чутье.

Это Шарко, играя любовную историю "Сколько лет, сколько зим", приходила в театр за три часа, чтобы партнер по спектаклю, Кирилл Лавров, не дай бог, не увидел ее в бигудях.

Это Шарко однажды во время гастролей «Пяти вечеров» в жарком Тбилиси после того, как у нее отклеилась одна ресница, легко, словно муху, смахнула и другую, а восторженный грузинский критик написал: «Когда к Тамаре пришла любовь, она ее окрылила и сделала прекрасной, и ей стали уже не нужны украшательства гримеров».

И таких примеров ее феноменального профессионализма можно привести еще десятки.

Ее творческую судьбу не назовешь несчастной – но и счастливой ее назвать трудно, хотя в последние годы жизни актриса сыграла несколько выдающихся старух в сериалах и антрепризах. Такое чувство, что Зинаида Шарко волевым решением осталась человеком оттепели – тех блаженных шестидесятых, которые ненадолго подарили веру в возможность в этой стране подлинной, цельной, не двойной жизни и в ценность обычного человека с его повседневным частным горем и счастьем. Название самого известного фильма с Шарко – «Долгие проводы» Киры Муратовой – оказалось символичным для актрисы. Шарко предпочла до конца сохранить все свои идеалы, остаться капитаном на корабле, который дал течь в самом начале пути. И стоило ей уже в XXI веке выйти на сцену – БДТ ли, Приюта ли комедианта – и они, идеалы, возвращались. Магией таланта.

В мае 2014 года на Второй сцене БДТ, в Каменноостровском театре отмечали 85-летие актрисы. На сцене выстроили коммуналку «Пяти вечеров» – мебель и дверной косяк чудом сохранились. Поздравляющие поднимались на сцену, звонили в дверь, потом усаживались за стол с юбиляршей и произносили речи. В какой-то момент поднялся Олег Валерианович Басилашвили, партнер Шарко по товстоноговским спектаклям – и почему-то я включила диктофон. Вот его текст, дословно:

«Я помню это ощущение, когда впервые попал на спектакль «Пять вечеров». Женщина в бигудях, которая жила только племянником, штопала ему носки, варила обеды – вдруг она превращается в красавицу, на которую смотреть ослепительно страшно. И я понимаю, что земная ось проходит сейчас через эту комнату. Самое главное, что было на земле в тот момент – то, что играла ты и Копелян. Я вышел тогда на улицу – и она казалась совершенно другой. Это как, когда не было Ван Гога, мы видели мир глазами Репина. А Ван Гог появился – и наш взор словно промыло – и мы увидели нарциссы, увидели рожь, подсолнухи… Ботинки и те стали прекрасны. Я не хочу говорить тебе комплименты, а просто хочу сказать спасибо за то, что ты так изменила мой взгляд. Вот говорят: брат. Мы с тобой играли брата и сестру в «Трех сестрах». Я вспоминаю сцену, которую ты играла с Наташей, когда она выгоняла из дома няньку. В зале на репетиции тогда сидел Паша Луспекаев – и он стал дико ржать на этой сцене. Я принялся его толкать, а он мне в ответ: «Да ты посмотри, это же безумно смешно! Она настолько хороша, что не может сказать Наташе: «Вон отсюда, я здесь хозяйка!» Ты была моей сестрой тогда… А потом ты стала то ли моей, то ли Сониной няней в «Дяде Ване». Я так придумал, что ты была моя няня. И от тебя исходило такое тепло и такое уютное миропонимание, как и от Коли Трофимова – Вафли. И вы с ним, как ни странно – играя две молчаливые, в общем, роли – сыграли главное определяющее значение в спектакле «Дядя Ваня», потому что вы были домом. Вот то, Зиночка, что я тебе хотел сказать. Я хотел тебе объясниться в любви. У меня сейчас глаза на мокром месте, но это понятно, почему. Я вспоминаю твой заключительный монолог из «Трех сестер»: «Пройдет время, и мы уйдем навеки, нас забудут, забудут наши лица, голоса и сколько нас было, но страдания наши перейдут в радость для тех, кто будет жить после нас, счастье и мир настанут на земле, и помянут добрым словом и благословят тех, кто живет теперь. О, милые сестры, жизнь наша еще не кончена. Будем жить! Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем... Если бы знать, если бы знать!»

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»