Подгнило что-то в нашем королевстве: «Враг народа» в МДТ – Театре Европы

16 февраля 2013, 16:04

Версия для печати

Tweet

Лев Додин сократил количество действующих лиц пьесы Ибсена вдвое, саму пьесу – втрое. Фогта переименовал в мэра. Роль сплоченного большинства, по ошибке именуемого народом, передал сегодняшним своим согражданам, дерзкую речь о нездоровом городском климате и невероятной тупости местных властей курортный доктор Стокман читает не жителям приморского городка на юге Норвегии, а публике, заполнившей зал Малого драматического. В лицо.

Впрочем, до поры до времени, о режиссерской дерзости ничто не говорит. Спектакль «Враг народа» начинается с милейшей сцены семейного обеда. Курортный врач Томас Стокман – Сергей Курышев потчует гостей: главного редактора местной либеральной газеты «Народный вестник» Ховстада (Игорь Черневич), председателя союза домовладельцев и хозяина типографии Аслаксена (Александр Завьялов), хозяина одного из здешних кожевенных заводов и своего тестя Мортена Хиля (Сергей Козырев). Они сидят по левую руку от хозяина, в то время как по правую разместились жена Катрине (Елена Калинина) и дочь Петра (Екатерина Тарасова). Доктор рассказывает, как ценен для него, пожившего впроголодь на Севере, хороший заработок, ростбиф на обед и ужин, арак, ром и коньяк по случаю подобных дружеских собраний. Единственная странность данной бытовой сцены – в том, что вся она происходит за занавеской, которая размывает лица персонажей до силуэтов. Когда десять минут спустя доктор с полученным только что письмом из университета выйдет из-за занавески на край сцены и произнесет, глядя прямо в зрительный зал: «Все ли здесь того мнения, что наш город – здоровое место?», - станет ясно, что именно подразумевал режиссер.

Чуть больше столетия назад основатель режиссерского театра в России К.С.Станиславский насажал по авансцене деревьев и усадил героев спиной к публике, создав так называемую «четвертую стену» между сценой и залом. Так началась главная театральная революция: театр, работавший на потребу публики, в котором актер встает в картинные позы и ублажает слух толпы, уходил в прошлое, новый театр заявлял свою независимость от зрителей, утверждал свою эстетику и этику, а режиссер, подчинявший своей воле и идее все составляющие спектакля, превращался в persona grata – лицо на особом положении и с исключительными правами. Между тем, едва создав «четвертую стену», театр (и российский, революционный, и европейский) принялся ее разрушать. Но на сей раз – с целью не ублажить публику, а воззвать напрямую к ее интеллекту, гражданской ответственности, и так далее. В России подобные левацкие приемы быстро сошли на нет, а Европа обращалась и обращается к ним регулярно, снова и снова поднимая на знамя Брехта.

Сказать, что Лев Додин в премьерном «Враге народа» прибегает к принципам театра Брехта, будет неправдой. Спектакль посвящен 150-летию Станиславского, которое намедни отмечалось от Москвы до самых до окраин, и это посвящение - не формальность: «Враг народа» - подробная человеческая история двух братьев Стокманов, чудака-гения-отшельника, каким играет Томаса Стокмана Сергей Курышев, и действующего политика, расчетливого, предприимчивого и успешного, каким появляется в этой истории позже остальных Петер Стокман – Сергей Власов. Однако додинский «Враг народа», поставленный в это время и в этом месте, то есть в Петербурге в начале 2013 года, попросту обречен стать общественно-политическим явлением. Впрочем, с «Доктором Штокманом», поставленным Станиславским в 1900 году, вышла та же оказия и именно в Петербурге. Гастроли спектакля совпали с побоищем на Казанской площади. Студенты выступили против инициативы правительства исключать их из высших учебных заведений за учиненные скопом беспорядки и отправлять в солдаты. Градоначальник призвал для усмирения демонстрантов кого бы вы думали? Казаков. По поводу этой битвы Горький написал Чехову: «Дрались – дико, зверски, как та, так и другая сторона. Женщин хватали за волосы и хлестали нагайками». И совершенно неожиданно доктор, которого играл сам Станиславский, и который высказывался главным образом за свободу личности в буржуазном обществе, в сознании возбужденной петербургской публики превратился в революционера. Его фраза: «Никогда не стоит надевать новую пару, когда идешь сражаться за свободу и истину», - была встречена овацией. И никто не подумал о том, что в пьесе Ибсена как раз народ, или так называемое «сплоченное большинство», погрязшее во лжи и трусости, выступило против свободы и изодрало отважному герою-одиночке его лучший костюм.

Так вот, Лев Додин тоже не высказывает радикальных идей, доктор Стокман Сергея Курышева не только не призывает к революции (даже в том умеренном смысле, в котором это слово звучит в пьесе), он даже не произносит фразы о порванной паре, потому что лично его никто не бьет, только окна в его доме, который без стекол становится совсем похожим на клетку-камеру (художник – неизменный и неизменно-замечательный Александр Боровский). Речь в спектакле Додина – о том, что наше либерально-демократическое общество (театр в данном случае идет на то, чтобы поиграть и в эту игру) давно выработало условно-цивилизованные меры борьбы с вольнодумцами: их можно лишить слова, работы, жилища – и этого вполне достаточно. И придраться никто ни к чему не сможет. Потому что решения будут приниматься большинством голосов. И вот именно для того, чтобы объяснить публике МДТ элементарный механизм манипуляции общественным сознанием, главный герой спектакля осторожно, не размахивая руками, как какой-нибудь чеховский Петя Трофимов, а словно пробуя на ощупь новые возможности, разрушает «четвертую стену», обращаясь к зрителям vis-à-vis.

И на первом и втором спектаклях, где зал на четверть состоял из приглашенных зрителей и функционеров, и на третьем, где большую часть публики составили люди, пришедшие по билетам, на вопрос о здоровье города зал реагировал одинаково – единодушным, причем, истеричным смехом. Сергей Курышев выстраивает отношения с залом исключительно от лица доктора, не выходя из образа, а, наоборот, все глубже в него погружаясь. В отличие от ибсеновского персонажа, который занимает весьма активную общественную позицию - регулярно печатается в «Народном вестнике» и, несомненно, знает всё о предстоящих выборах мэра, - герой Курышева, которому переданы слова вымаранного капитана Хорстера, искренне изумляется информации о выборах и с детской безответственностью признается, что не мешается в политические дела. Трогательная детскость бросается в глаза сразу же, как только доктор Стокман выходит из своего домашнего угла на «лобное место», перебирая листки только что полученных из университета результатов исследований местной воды и переминаясь с ноги на ногу. Долговязый, несуразный, совершенно негероический персонаж в круглой вязаной шапочке, из-под которой глядят на мир широко распахнутые, удивленные глаза, доктор в своем желании немедленно поделиться с людьми печальными сведениями о заразности водолечебницы похож на детсадовца, который не может тут же не сообщать близким своих открытий о мире. Именно не может, - настолько неизбежным, естественным кажется ему такой шаг. Выход к народу в данном случае – не спланированная акция гражданина, а спонтанный порыв наивного, но честного и внутренне свободного аутсайдера. И надо признать, что, освобожденный от необходимости изображать героя, Сергей Курышев играет свою лучшую за последнее время роль.

Появление на сцене брата-мэра Петера Стокмана прежде всего проясняет опять-таки семейную историю. Петер – Сергей Власов - возникает в действие весьма эффектно. Сначала – как тень по ту сторону белой завесы под тревожно-ритмичные музыкальные аккорды. Затем – отодвинув завесу дорогой элегантной тростью, – как безукоризненно укомплектованный «человек в черном». Функционер, в чьей походке, осанке, жестком взгляде из-под полей котелка читается с молодых ногтей усвоенное знание о comme il faut – о том, что и как следует делать, чтобы люди и события крутилась вокруг тебя в нужном направлении. Ибсен называет эту особенность предприимчивостью – способностью воплощать перспективные идеи, вроде идеи с водолечебницей. Этот «человек в футляре», который так ни разу до конца действия и не снимет шляпы и не расстегнет пальто (фотография в репортаже относится к репетиционному периоду), между тем не страшен. Спектакль Льва Додина, как уже говорилось, реконструирует демократическую, не тоталитарную модель общества. За мэром Стокманом не следуют неотступно солдатики в штатском, готовые исполнить любые поручения, как следуют они, например, за президентом в «Коварстве и любви», предыдущей премьере Додина. Мало того, именно в этом доме, в доме брата, Петер Стокман может себе позволить человеческие, даже сентиментальные эмоции. Правда, весьма и весьма умеренные – и это сложнейшая задача для актера: проявить микроны человеческого в ходячей функции. У Власова получается: и покровительственная, родительская интонация, происходящая от давней привычки оберегать беспомощного Томаса (хотя внешне доктор кажется братом старшим), и едва уловимая улыбка при выслушивании очередных наивных умозаключений братца, и чуть слышная теплота в голосе, когда он произносит «брат» там, где Ибсен его вовсе не предписывал. И даже за вынужденным резким тоном, которым Петер объявляет Томасу запрет на собственное мнение, следует самое что ни на есть родственное извинение вместе с объяснением, что служащему не полагается иметь особых мнений и убеждений. В этой части спектакль Додина попадает самую гущу актуальных дебатов. Нынче едва ли не ежедневно на «Эхе Москвы» обсуждается тема прав госслужащих на публичные выступления. Ораторы ссылаются на Францию и Германию, где функционерам под угрозой увольнения запрещено участвовать в антиправительственных акциях – и подобное социальное правило не вызывает вопросов у общества. Ни одному, скажем, учителю (медицина в названных странах государственной не является), в голову не придет делать публичные заявления, расходящиеся с мнением городской администрации. Хочешь бороться с властью, перестань есть у нее с руки. Иначе никак.

Так что брат-чиновник в данном случае объясняет брату-неформалу очевидные для всех истины, не понимать которые может только ребенок. При этом в истории Додина слово «брат» звучит со сцены до забавности регулярно – и почти так же часто, как в фильме Балабанова. «Брат, а как же сказать иначе?» «А что ты предлагаешь делать, брат?» «Вот так, брат, мы разорим наш с тобой родной город». Но такими вот подчеркнутыми проявлениями родственных чувств дело не ограничивается: Петер при каждом удобном случае упоминает «любимую племянницу», которая, вот ведь непорядок, уже спела обзавестись собственным мнением, «любимую невестку», которая, ну надо же, подслушивает и демонстрирует вдруг невиданное мужество, поддерживая супруга в его безумствах, и даже «отца любимой невестки» - старикан-самодур Мортен Хиль, хозяин одного из тех кожевенных заводов, что отравляют гнилостными отходами водолечебницу, тоже, вопреки Ибсену, - желанный и постоянный гость в доме. И, что особенно занятно, героев додинского «Врага народа» мучают те же вопросы, что и братьев Балабанова, и даже термины совпадают. Одна из самых популярных киноцитат последнего десятилетия: «А я думаю, сила в правде: кто прав, у того и сила», - фраза, произнесенная Сергеем Бодровым-младшим в «Брате-2», - отрицается на протяжении всего спектакля «Враг народа» с той мерой горечи и боли, на какую способен Лев Додин.

«Твоей общественной деятельности быстро пришел конец», - говорит Петер-Власов Томасу-Курышеву без сарказма и злобы - как о неизбежном итоге четкой комбинации, применявшейся им многократно и в очередной раз безотказно сработавшей. Комбинация эта в спектакле, в отличие от пьесы, проворачивается не днями, а минутами. И то обстоятельство, что все значительные лица уже собраны за одним столом, из проблемы (дело о зараженности водолечебницы обрело множество свидетелей) стало удобством. Все эти милейшие люди – и редактор Ховстад, который только что смаковал слово «дезинфицировать» применительно к обществу и величал доктора другом народа (Игорь Черневич великолепен в роли неистово честного на час журналиста), и глава домовладельцев и типографии Аслаксен, льющий слезы умиления по поводу собственного гражданского пафоса (Александр Завьялов играет человека, который в своих глазах выглядит по меньшей мере верховным скандинавским богом Одином), и забаллотированный и потому едко злорадствующий по поводу нынешнего правительства заводчик Мортен Хиль, остро сыгранный Сергеем Козыревым, - словом, все эти сограждане талантливого доктора, вся эта, в отличие от доктора, убежденная фронда, рассыпается в прах при словах мэра том, что водопровод будет перекладываться исключительно на деньги налогоплательщиков. И каждый из этих свободных рабов (и, к слову, акционеров водолечебницы) по-своему мучительно переживает свой крах. И каждого, как это обыкновенно бывает в театре Додина, жаль, поскольку все они – люди прежде всего. Особенно впечатляет герой Черневича, который, уже проиграв на все сто, пытается вернуть себе хоть пару очков - машет перед носом мэра листками с только что врученной ему «для управления публикой» официальной информацией городской администрации и с вызовом, с которым настоящие герои обычно плюют в лицо выкрутившим им руки врагам, восклицает: «Я не флюгер и никогда им не буду!». Но натыкается на невозмутимое резюме мэра: «Посмотрим. Политический деятель ни за что поручиться не может». Пожалуй, это самый жесткий приговор власти, который когда-либо звучал с подмостков МДТ. Причем, это в чистом виде текст Ибсена, идеально попадающий в сегодняшнюю ситуацию.

Весь второй акт – публичная речь доктора не о «пустяшном открытии, что водопровод наш отравлен, а о том, что все наши общественные источники отравлены». И она непременно погрязла бы в пафосе и стала бы невозможной для восприятия, кабы Сергей Курышев не стоял перед публикой совершенным младенцем, устами которого, как известно, глаголет истина, и кабы публика не верила, что с нею делятся открытиями, сделанными только что. Людям в зале даже позволено чувствовать себя умнее наивного доктора: во всяком случае, про «невероятную тупость наших властей», и про то, что власти эти, «точно козлы, пущенные в огород, всюду гадят», - значительная часть в курсе, отчего и награждает оратора одобрительным смехом, а временами и аплодисментами.

Вообще, тем, кто сидит в зале, театр оказывает полное уважение. Если у Ибсена Томаса Стокмана прерывают голоса из толпы, то есть из того самого «сплоченного большинства», которое, по мнению доктора, - как и всякое другое большинство в любой стране, во всем мире, – состоит из глупых людей, то на сцене МДТ оратора затыкают родственники и недавние гости. Они сидят на стульях спиной к залу – и в данном случае, эта мизансцена служит вовсе не восстановлению четвертой стены. Стулья, которые доктор самолично расставил вдоль авансцены, превратив таким образом собственный дом в общественную залу (в оригинале залу предоставляет упомянутый капитан Хорстер) - становятся первым рядом в собрании, за которым следуют ряды партера МДТ. Роль сплоченного большинства, таким образом, достается тем, кто не пришел в театральный зал, кто голосует так, как голосует нынешняя Россия, исключая разве что Москву, тем, кто поддерживает идиотские законы и по первому призыву собирается на митинги в защиту власти. Зрители же, заполнившие зал Малой драмы, относятся к тем немногим, кто отлично понимает, что «деморализует не европейский либерализм, а тупость и нищета» (у Ибсена сказано, «не культура, а тупость и нищета», и в связи с проклевывающейся у нас цензурой, слово «культура» в данном контексте было бы тоже весьма кстати), что масса – это еще никакой не народ, а чернь (призыв доктора истреблять, как вредных животных, всех, кто живет во лжи, разумеется, не звучит, как совершенно невозможный после известных рубежных событий прошлого столетия), и что «плебеи ютятся не только в низших слоях, они достигают самых вершин».

По идее, логичным финалом такого спектакля было бы голосование реального зала, а не четверых общественных заправил, разыгрывающих демократию. И весьма кстати здесь выглядел бы новый финал, где зал не гнал бы доктора от микрофона, а позволял бы ему говорить. Тогда было бы понятно, кто на самом деле у нас бьет стекла правдолюбцам. Но МДТ – не «Берлинер ансамбль» и даже не Таганка 60-х. Кто бьет стекла Томасу Стокману в спектакле Льва Додина – вопрос. Очевидно, театр все же склонен считать, что всякий народ имеет тех правителей и такие «водолечебницы», которые заслуживает, а всякий человек заслуживает сочувствия – и не только оставшийся в полном одиночестве доктор, но даже и его братец мэр, дни которого на главном городском посту сочтены.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»