Андрей Могучий: «Социальные прогнозы у меня очень пессимистичные, а чувства по поводу людей вокруг – очень хорошие»

19 января 2013, 07:49

Версия для печати

Tweet

Режиссер Александринского театра, неоднократный лауреат национальной театральной премии «Золотая маска» и призов престижных международных фестивалей, Андрей Могучий не почивает на лаврах, а по сей день остается одним из самых активных театральных деятелей в стране. И по-прежнему, гораздо больше интересуется процессом (в собственной лаборатории под названием ТПАМ – Театральное пространство Андрея Могучего) и процессами (в мировом искусстве), чем результатом. «Фонтанка» обратилась к нему с просьбой подвести итоги года и заглянуть в будущее отечественного искусства.

- Твоя последняя Лаборатория ТПАМ интриговала больше трех предыдущих. Открытых акций было минимальное количество, зато почти круглосуточно можно было следить за всем происходившем в пространстве «Тайга» в интернете, на странице Лаборатории в одной из социальных сетей. Что же там все-таки происходило и зачем?

- Задачи работать на результат не ставилось с самого начала. Показать, проявить что-то планируем в мае, на открытии Новой сцены Александринского театра. Подлинные вещи ведь с нуля не могут возникать, они должны прорастать, поэтому я три года этим занимаюсь – соединением молодой режиссуры и такого явления как креативные и при этом жизнеспособные проекты. Последняя лаборатория «ТПАМ» в ноябре-декабре 2012 года была заточена на зарождение идей, которые мы сейчас проращиваем. Мы вступили в область совершенно неведомую – исследуем возможности тотального взаимодействия интернет-пространства и театра. Я вообще уверен, что на сегодняшний день эмоциональное включение в интернете гораздо мощнее, чем в театральном пространстве. Там кипят гипертрофированные страсти. В целом для того направления, в котором мы работаем, есть термин – science&art. Да вообще есть много подобных словечек. Например «трансгуманизм», который Википедия, например, определяет как «мировоззрение, основанное на осмыслении достижений и перспектив науки, которое признаёт возможность фундаментальных изменений в положении человека с помощью передовых технологий и с целью ликвидировать страдания, старение и смерть…». Ну и так далее. Понятно, что речь идет не о каких-то немыслимых чудесах, а об изменении состояния сознания человека в новом пространстве.

Режиссер Андрей Могучий

Фото: ТПАМ/Светлана Щагина

На самом деле, я - не тот человек, который должен подводить итоги, потому что мало, что смотрю и мало, что понимаю, и, мне кажется, мало о чем могу рассказать, кроме како самом себе. Нынешний ректор нашей Театральной академии, Александр Чепуров, рассказал мне однажды, что один вьетнамец, который учился с ним в аспирантуре, защитил диссертацию, а потом признался, что написал ее про самого себя. Вот и я примерно так же.

- Вот и расскажи про себя. Что ты здесь хочешь делать? И что тебе мешает это делать? Что у нас хуже, а что лучше по сравнению с Европой? Например, в Европе больше возможностей? Хотя бы чисто материальных?

- Не факт. Европа сейчас - не самое богатое место на свете. Там вопрос в другом. В более расширенном сознании. Люди, которые воспринимают искусство, и люди, которые его делают, там, в Европе, живут в совершенно другой зоне. У нас большинство художников не ощущает и не осмысляет глобальных процессов, которые протекают в мире. Каждый находится в своей паутине. Уровень знания, понимания контекста, каких-то тектонических процессов, которые происходят на земле, а России – просто удручающий. Я вот сейчас перечитываю Дневники Достоевского – и не устаю про это говорить. Эти тексты – абсолютное описание сегодняшней ситуации, и меня это вводит в серьезную депрессию, потому что не только ничего не изменилось, но Достоевский-то писал с надеждой, он предлагал некую конструктивную программу преобразований Земли нашей. Более того, мы даже знаем, что эта программа была осуществлена, нашему «народу-богоносцу» дали слово, мы прошли этот путь. И то, что говорил Достоевский о взаимоотношениях Востока и Запада на примере России и Наполеона, - абсолютно транспонируется на пакт Молотова - Риббентропа. Но тогда, во времена Достоевского, все его декларации могли питать какие-то надежды, имели перспективу. Наполеон, как пишет опять-таки Достоевский, проиграв войну, говорил о том, что надо было бы, конечно, за собой оставить Запад, а за Россией – Восток. И это мы уже на практике попробовали. Россия все по сути проверила. И всё это не работает. Нынешняя программа, которая декларируется в нашей стране, – православный народ, верящий в царя, отца своего, смотрящий не в Европу (зачем она нам?), а в Азию, - это всё то же, о чем говорилось больше века назад, но на таком фейковом, имитационном уровне, который никакого будущего под собой не имеет. Имитация продолжает работать, а надежды содержательной нет никакой. В этом смысле для меня Саша Соколов – это Достоевский XX века, потому что он ни в какие особые пути не верил. Смотри книжку «Между собакой и волком»: никаких истин в простом народе не обнаружилось. И это очень грустно.

Я как-то в Германии заговорил об интеллигенции, и мой давний знакомый Штефан Шмитке, который переводил меня на немецкий язык, пояснил: «В России есть такое специфическое представление, что существует интеллигенция и народ». И он прав. Такого действительно больше нет нигде. Везде есть просто универсальные ценности, которые нация исповедует. Вот грузину, скажем, не стыдно за свой фольклор. А у нас же нет фольклора. Нет деревень, нет людей, которые этим всерьез занимаются. Наш сегодняшний фольклор – это какая-нибудь попсня, Маша Распутина или «русский шансон». Вот это наш фольклор, живой и действующий. Все остальное – экзотика. Режиссер-документалист Марина Разбежкина рассказывала, как они приехали снимать, кажется, эвенков, а те, как только увидели вертолет, так немедленно надели костюмы и песни свои запели – чтобы денег заработать. Потому что по сути их естественная, повседневная жизнь никакого отношения к их же корням и традициям уже не имеет. В этом смысле мы – исключительная страна. Это я говорю о контексте социально-историческом, который наш отечественный театр еще как-то понимает.

Но есть еще один контекст современного мирового искусства, вне которого сегодняшний российский театр – его мейнстрим - существует абсолютно. Возможно, кто-то и слышал про Дэмьена Херста, про Бэнкси. Но в целом сегодняшний театр современное искусство осознать не может. От современного искусства российский театр отстает лет на тридцать. Да, сегодня в театре уже начали говорить о новой искренности, как когда-то, лет 10-15 назад, Женя Гришковец говорил о новом сентиментализме. Но когда сегодняшний театр начинает двигаться в сторону современного искусства, это всегда вторично или третично по отношению к тому, что происходит в театральной Европе. Это абсолютные слепки, подражания. И когда в театре встает вопрос о новой искренности, в нем, как это всегда и было, сталкиваются две вещи: подлинность и имитация. И пока люди себя не осознают в мировом контексте, и то, и другое выглядит достаточно беспомощно. Себя, я это подчеркиваю, я из этой беспомощности отнюдь не исключаю.

- А как тебе кажется, культура нынче несет в себе какую-то особую, миссионерскую что ли функцию?

- Если говорить о современном искусстве, я могу ссылаться на Бриса Гройса, которого очень уважаю, потому что его тексты прочищают оптику по поводу того, что происходит. В эпоху дигитализации (его термин) мы входим в такую ситуацию, когда каждый – сам себе художник. Кто назвал себя художником, тот им и является. Хотя это и постмодернистская история. Грань между художником и не художником предельно размыта. Размывается она и в театре. Хотя в театре она еще немного сохраняется благодаря существованию самой институции - театра. У нас есть некие рамы, понимание того, что хорошо, а что плохо. В эпоху, когда миллиарды веб-сайтов кричат что-то в мир – пишут, рисуют, снимают кино, выкладывают фотографии, и каждый человек может это сделать, - вопрос о критериях понятия «художник» остается открытым. Если в эпоху Энди Уорхола нужно было, чтобы Энди Уорхол пришел и сказал: «Вот мой суп», - и тогда обычный суп стал арт-объектом, то сейчас подпись уже не требуется. Это очень важный момент. Ну не считать же критерием того, что ты художник, то, что ты именно этой своей деятельностью зарабатываешь деньги. Речь же не об этом. И художникам такой критерий вряд ли понравится. То есть, ситуация в искусстве сдвигается из области эстетики в область этики. Это такой странный и очень характерный момент сегодняшнего дня.

Например, один мой знакомый художник, который всю жизнь занимался искусством, перестал видеть смысл им заниматься. Он потерял ощущение себя как художника – перестал переживать вот это специфическое чувство, которые переживает художник в момент, извини за тавтологию, производства произведения. И он в итоге занялся очень странным делом – для него странным, потому что он всегда был совершенно асоциальным человеком, не желающим контактировать с действительностью. Он вдруг решил заняться благоустройством своего подъезда. Пошел к соседям, стал с ними о чем-то договариваться. Естественно, как всякий нормальный художник, он делал это бессознательно. Он решил навести порядок: узнал некий механизм, как можно уйти от ЖЭКа и сделать все самим. И он при этом очень поражался, что обычные люди, с которыми он старался избегать общения, очень сильно радовались, когда он приходил. В тот период он как раз и испытал то чувство, которое не мог испытать, занимаясь, собственно творчеством. Я видел его в то время, он светился таким художественным светом. То есть, сам поступок был для него перформативен. Я и в себе такое замечаю – что мне зачастую интересна именно этическая составляющая произведения, вынутая из эстетического контекста, совсем вынутая, очищенная. Ну, например, посадить дерево…

- Построить дом…

- Ну, шутки шутками, но это правда. А дальше возникает вопрос. Вот этот мой знакомый художник стал, условно говоря, «начальником подъезда»: к нему люди теперь ходят с жалобами, с проблемами. И вопрос теперь в том, пойдет ли он дальше, будет ли, скажет, депутатом? А я чувствую, что дальше-то идти ему уже неохота. Для него эта история с ремонтом существовала как акция. Другой вопрос, что момент этического акта – он страшно важен художнику. Самому. Не для зрителя.

- А чем тогда эта акция отличается от того, что обычный человек пошел бы и сделал ремонт в подъезде?

- Тем, что обычный человек делал бы это с прагматической точки зрения, а этот художник – потому, что не мог жить в художественном мире без социальной ответственности. Если логику эту продолжать, то в идеале авторство вообще должно быть уничтожено. Вот когда на мой спектакль «Счастье» в Александринский театр приходят дети, они фамилии моей не знают и знать не хотят. А радуются. И вот это ощущение своей собственной анонимности при явном этическом результате для меня сегодня – самый важный момент. Я вчера смотрел детский спектакль в школе у моих детей, и потом народному артисту Мартону на худсовете в Александринке сказал: «Николай Сергеевич, у нас, профессионалов, шансов нет никаких». Он так расстроился…

- Что был за спектакль?

- «Вечера на хуторе близ Диканьки». Понятно, что Света, моя жена, была там режиссером. Но не в этом дело. А что предметом наслаждения становится не то, как это сделано, а то, как это не сделано – то, как третьеклассник, парень-футболист в зажиме не может текст произнести, искренность этого зажима. Или когда Солоха сажает черта в мешок, а у него из кармана вываливается мобильный телефон, и потом рука высовывается из мешка и забирает этот телефон. Такой подлинной наивности в театре же невозможно достичь. Ее вообще достичь невозможно. Она или есть, или ее нет. Это самое важное сейчас для художника – подлинные взаимоотношения с радостью или со злом, с чем-то простым. В этом смысле мне очень нравится питерская арт-группа «Что делать» - их перформансы, их задача, которую они сами формулируют как разгерметизация современного искусства. Там работают художники Глюкля и Цапля, который организовались тогда же, когда и наш «Формальный театр», и с тех пор так и существуют на Пушкинской, 10.

- То есть, по твоему ощущению, стагнации в искусстве сейчас нет?

- Нет, стагнация ушла с нулевыми. Это же понятно и по тому, что происходит на улицах, и в интернете. То есть, социальные ощущения у меня очень пессимистичные, а ощущения по поводу людей, которых я локально вижу вокруг себя, - они очень хорошие. Конечно, это противоречие. Будем ли мы бултыхаться в этом замкнутом круге, или вырвемся куда-то, - я не знаю.

- А в Европе те же процессы происходят?

- В Европе всё по-другому. Я недавно встретил Матвея Лыкова, сына артиста Александра Лыкова, с которым я делал спектакль «ДК Ламанчский». Оказывается, я давно не видел счастливых людей. Он живет в Париже, стал модельером, женился на перуанке. Понимаешь? Мир – большой и кайфовый. Я вот в этом смысле про нашу затхлость говорю. У меня есть студент Маркус, который учился в ГДР, а когда закончил учиться, уехал в Мексику. Для него это было абсолютно нереально, когда он рос – мальчику из немецкой деревни оказаться в Южной Америке. И вот так у него поменялся мир: теперь у него своя группа, они поют песни, ездят по всему миру… Это второй счастливый человек, которого я видел за последнее время – он находится в постоянном движении, держит эту планету на ладони. Это совсем другие люди, чем те, что жмутся по углам, заросшим паутиной. И понятно, что в Европе тоже есть такие углы. Но с другой стороны, возможности переехать из одной страны в другую там гораздо шире, чем у нас. И у них есть это знание, что они в любой момент могут поменять жизнь – улететь в Нью-Йорк без всяких пересадок. Мы, вроде, тоже теперь можем. Но психологический стопор все равно остается – причем, и у нас, и у европейцев в отношении нас. Когда я одной немецкой актрисе сказал, что я поехал домой, она запричитала: «Ой, это же так далеко! Сколько ж туда ехать?» И когда я ей сказал, что до Петербурга лететь два с половиной часа, она не могла в это поверить.

- А какое событие прошлого года тебе больше всего запомнилось?

- Вот меня журнал «Афиша» недавно об этом спрашивал. Я ответил: «Лекция Секацкого». Он приходил к нам на ТПАМ.

- Расскажи немного про «Новую сцену» Александринки.

- Там всё строится. 15 мая будет открытие. Праздники продлятся до 24-го.

- Насколько это революционная история для сегодняшнего театра?

- Я думаю, что вполне себе. Во всяком случае, технические возможности, которые там закладываются – организационно-технические – для нашего города будут точно революционные. Но я лично и в Москве, и в Европе такого не знаю. Мне интересно, что art тут соединяется с science`ом.

- С science`ом – на каком уровне?

- На уровне программирования, придумывания. Но в данном случае, эта история будет еще и влиять на ментальность художника. Потому что искусство как наука, как момент познания – тоже будет одним из приоритетных направлений нашей работы. Искусство как элемент исследования, а не развлечение, и, в этом смысле, некая замкнутость – она там тоже предусмотрена. Конечно, замкнутость эта должна существовать в соседстве с репертуаром, с открытостью, но баланс будет соблюден. Если бы таких возможностей там не было, я бы там просто не работал. Учебная, лабораторная, исследовательская составляющая будет очень сильна.

- О планах на первый сезона можешь сказать?

- Нет, пока не буду. Я суеверный в этом смысле человек. Пока что всё находится в стадии формирования. Только не надо эту историю путать с «открытой сценой» вроде «ON.Театра». На Новой сцене Александринского театра цветы будут расти свободно только в определенной оранжерее. Дикого поля там не будет.

Жанна Зарецкая, «Фонтанка.ру»