Молчание - золото: украинское «Племя» без слов на российских экранах

20 февраля 2015, 00:46

Версия для печати

Tweet

С четверга на экранах – «Племя» Мирослава Слабошпицкого, одно из мощнейших художественных высказываний прошлого года, собравшее ворох призов на всех возможных фестивалях и, будь в стране создания фильма чуть меньше ужаса и новостей, наверняка задвинувшее бы на задний план «Левиафана» в оскаровской гонке. И вовсе не потому что фильм — украинский. За все время фильм с экрана не звучит ни единого слова. Но и это не главное.

В гулком школьном дворе — линейка в честь дня знаний. Вместо речей — жесты. Вместо радостного галдежа учеников — тишина. Дело происходит в интернате для глухонемых. В него приходит новый ученик. В крашеных масляной краской руинах развитого социализма он начинает обычный путь всех и каждого в этом невеселом пространстве: к отчаянию, изоляции, замыканию. К тому, что у него не будет слов, чтобы это все выразить. И к тому, что у него не будет голоса, чтобы кричать.

Герои «Племени» и «Левиафана» – близнецы-братья. Только у одного есть киты, попы красоты Михаила Кричмана, красота Елены Лядовой, харя персонажа Романа Мадянова, наконец. У другого же — гулкая немота, битые стекла и навеки замороженные пустыри. Увиденные случайно, со стороны засидевшимся в дебютантах Мирославом Слабошпицким (его короткие метры тоже были выдающимися, но в них, правда, была явная скетчевость и неоконченность) и его оператором, вполне себе конкурентом Кричмана по части выразительности, Валентином Васяновичем.

Видео YouTube TIFF

«Племя» – произведение филигранное. Лишив героев языка, Слабошпицкий сосредоточился на отточенности собственного, киношного. Камера Васяновича выписывает пируэты, проезжает задом наперед, сбегает в решающий момент (избавляя зрителя от претензий в эксплуатации и манипуляции). Снимает одним планом — вот это уже экстракласс — пятиминутный эпизод, действие которого происходит в соседних комнатах, только переезжая от окна к окну.

Лучшее, что здесь есть – к фильму не липнет слово «высказывание». Он — в кои-то веки — не митингует (хотя мог бы), не призывает и не повествует с задушевной интонацией. Молчит и показывает — лишенному, по понятным причинам, диалогов «Племени» другого и не остается. Это, собственно, та вожжа, которая уже попала или попадет под хвост всем (пост)советским кинозрителям. Посмотрят — и начнется: о, этот Слабошпицкий своих героев не любит, не входит, понимаешь, в их шкуру, не сострадает и не призывает сострадать нас, бессердечный.

Про глухонемых Слабошпицкий хотел снимать, сколько себя помнит — рассказывал, вроде, что в детстве жил напротив такого интерната и смотрел на его обитателей, пытался понять, о чем они говорят, кто они. Так что авторская, извините мой французский, позиция тут предельно честная: взгляд стороннего наблюдателя, того, кто никогда этим молчаливым пятном на экране не был и быть не может. Статика, беспощадность, холод — оттуда, из мира искусства, а не гражданственности, вживания и прочей ерунды. Это, в конце концов, оправдает тех, кто не выносит чернуху и жестокость — они здесь есть в дозах, соответствующих нормам санэпидемнадзора, и тоже показаны холодно, изящно, мастерски, со стороны. Так, как их, в общем, и принято показывать в европейской культуре — хоть у румынских новых авторов, хоть у Ханеке или Зайдля. Чем не евроинтеграция — обретение профессионализма, отточенности, и уже вместе с ними – выразительности и прочих составляющих потребительской корзины художника.

Советское кино было разноязыко. В нем был азиатский эпос — магический такой реализм пятидесятых про колдунов-мелиораторов. Сказочные повествования с той же Украины — вроде «Теней забытых предков». Грузинские притчи и лаконичные сказы. Бесстрастные и жестокие балтийские ленты чистейшей правды. Потом все разбрелись. Каждому достался свой язык и каждый начал жить своей жизнью. Характерно, что этот год как раз стал очень успешным для кино бывшего СССР — в гонке за тем же «Оскаром» есть еще Грузия и Эстония. Языки стали развиваться, меняться. Выросли и адаптировались к существованию в открытом мире. Их ценят, и есть, за что — за мастерство, за владение всё тем же языком: очень своим и одновременно очень понятным. А центр — то есть Россия – живший за счет национальных культур, так и остался с ворохом заимствований и жаргонизмов. Любое высказывание строится из дикого микса газетной передовицы, псевдонационального пафоса в стиле поэта XVIII века Тредиаковского и условного Сэлинджера в переводе Райт-Ковалевой. Мастерство, отточенность жеста — это все не про «здесь» и не про «сейчас». Даже если мастерство есть (у того же Звягинцева — честное слово, больше его вспоминать не буду — было), то оно сжирается «реальностью», «правдой», «социальностью», «гражданственностью». Языка же, чтобы говорить об этих чудищах с экрана, у нас нету — только «восьмерки», пейзажи и хайп вокруг. А у Слабошпицкого — есть, и невероятный по выразительности, лаконичности и точности. Завидуем молча.

Иван Чувиляев, специально для «Фонтанки.ру»