Надо ли объяснять детям, что такое опечатанная дверь?

16 ноября 2014, 23:58

Версия для печати

Tweet

Премию Маршака, главную петербургскую награду в области детской литературы, да еще в номинации «Проект десятилетия» получил редактор, издатель Илья Бернштейн. За серию «Родная речь», в которую подобрал книги полувековой давности, причем авторов, скажем так, вынужденно ставших «детскими». Хороший вопрос: для кого эти книги сейчас – для аудитории, на которую формально рассчитаны (6+ или 12+) или для взрослых, тем более что от иных пояснений к рассказам для малышей сердце разрывается.

Показателен случай, имевший место с Ильей Бершнштейном не в Питере, а в Москве, на представлении читателю вовсе не этой серии, а другой. Речь шла о книге Марьяны Козыревой «Девочка перед дверью», написанной в шестидесятые-семидесятые. Конец 1930-х, маленькая девочка стоит в коммунальном коридоре и видит, что какие-то дядьки заклеивают дверь в ее комнату. Рассказ был опубликован в самиздатском журнале, читательская аудитория – «своя», в пояснениях не нуждалась. «А я думаю: надо ли объяснять современному читателю, что родителей арестовали, а дверь опечатали?»

И вот эти сомнения Илья Бернштейн высказывал перед публикой. Присутствовавший там Денис Драгунский (писатель, филолог, драматург и один из важных персонажей детства тех, кто читал «Денискины рассказы» Виктора Драгунского) сослался на школьных учителей: те, дескать, не нарадуются, как хорошо сейчас в школе идет Островский: то, за чем в советские времена надо было лезть в справочники, теперь ясно и актуально – просроченные векселя, подделанные завещания, банкротства. И добавил: не волнуйтесь, Илья, может, скоро и не надо будет объяснять читателю, что такое заклеенная дверь...

Илья Бершнштейн, лауреат Премии Маршака в номинации "Проект десятилетия"

Фото: Пресс-служба Премии Маршака

Илья Бернштейн – фигура приметная в издательском мире: сам ищет книги для переиздания, по новой вычитывает, добавляет комментарии, подбирает иллюстрации, делает макет. В награжденную серию «Родная речь» издательства «Самокат» вошли книги Валерия Попова, Виктора Голявкина, Сергея Вольфа, Бориса Алмазова, Александра Крестинского и еще нескольких представителей, как определил сам составитель, ленинградской подростковой литературы «оттепели». Некоторые – «довлатовского круга» (Игоря Ефимова, Сергея Вольфа, Валерия Попова Довлатов упоминал в своих записных книжках). Другие, к примеру, Борис Алмазов, к тому кругу относятся не так очевидно. Но у всех есть общее.

Все они вошли в литературу после ХХ съезда; многие – дети и внуки репрессированных; все выросли как-то вне коммунистической парадигмы; воспитывались в том числе на переводных Ремарке, Хемингуэе, Фолкнере. Никто из них не собирался становиться детским писателем. Это, отмечает Бернштейн, не первое поколение русских писателей, которое должно было находить себе иные занятия (так, к примеру, возникла блестящая школа русского литературного перевода), но у этих образование было уже советское – ну, не выпускники Царскосельского лицея. Так что в перевод не уйдешь, академической наукой не займешься.

- Это были настоящие советские образованцы, которые сами торили свою тропу, ориентируясь по довольно случайно найденным вешкам. В детскую литературу они пришли в каком-то смысле от безысходности и невозможности прожить литературным трудом, публикуя взрослые произведения.

Но вот яркая черта ленинградской школы 1960-х: если обычно детская литература – литература фабулы, ярких персонажей, ловко скроенного сюжета, какой-то дидактики, то эти писатели перетащили в книги для детей задачи «взрослой литературы» того времени. Там главные герои – это слова, а приключение и сюжет – это взаимодействие слов в предложении или абзаце.

- Эти писатели ни в каких смыслах не становились на колени. Ни для того чтобы оказаться на уровне глаз юного читателя, ни чтобы преодолеть издательские рогатки.

Правда, в детской литературе рогаток было несравненно меньше, редакторы – отважны, однако не забудем, что по ждановскому постановлению были закрыты не только журналы «Звезда» и «Ленинград», но и детский «Костер». А когда его вновь открыли, тут-то Виктор Голявкин первопроходцем и проторил путь для совершенно новой литературы для детей. Действительно новой.

- На чем основывался бук-беби-бум конца ХХ и начала XXI века, когда появились издательства «Самокат» или «Розовый жираф» – на недовольстве, что очень многие жизненные темы в русской детской литературе не присутствуют. Где книжки про разводящихся родителей? Про старшего брата-наркомана? В жизни это есть – в детской литературе нет.

У кого-то, может, глаза на лоб полезут – но да, в 1960-е в детской литературе это было. Возьмем переизданное «Что к чему» Вадима Фролова: у Ильи Бернштейна даже были проблемы с одним московским книжным магазином – там считали, что маркировка должна быть не «12+», а постарше.

- Обычная житейская ситуация. Мама сбежала с актером, папа – бравый флотский офицер и герой войны – запил. Мальчику нравится одна девочка, целуется он с другой, вожделеет третью.

Сейчас отдельное приключение – не просто читать переизданную старую книгу, но и сопоставлять сюжет со временем написания. Как, скажем, о похождениях Ходжи Насреддина читаешь несколько иначе, зная, что «Очарованного принца» Леонид Соловьев писал в лагерях.

Вот «Туся» Александра Крестинского, повесть о маленьком мальчике и его большой семье. Действие происходит во второй половине 1930-х, вся семья описана очень детально, с любовью, и ясно, что у персонажей есть реальные прототипы. Илья Бернштейн дополнил книжку уже «взрослым» рассказом Крестинского «Братья», написанным десятилетия спустя, в Израиле – та же история, но взаправдашняя. И мы узнаем, например, что дядя Володя не на фронте погиб, а в лагере; да и мало кто в семье не погиб в лагерях – потому как родственники наркома Николая Крестинского, расстрелянного, потом реабилитированного.

На вопрос, как эти переиздания будут восприняты нынешними детьми (книги новенькие, но будто оттуда, из шестидесятых-семидесятых, даже обложка такая, картонная, и рисунки неброские), Илья Бернштейн отвечает: «Не знаю!» Его собственные дети такое если читают, то «из семейной солидарности». Да чего там, он сам из тех взрослых, которые детские книги не перечитывают. И эти книги изданы им вовсе не из ностальгии – в детстве он, москвич, прочитал разве что Валерия Попова. Но, составляя серию, понял, что опыт того поколения надо бы осмыслить и нынешним детям – не важно какого возраста. «Можно ли сказать, что это поздно читать 20-40-летним? Нет».

Анастасия Долгошева, специально для «Фонтанки.ру»